Фамилия его была Дэвис, и служил он пулемётчиком в вертолётной группе, которая базировалась в аэропорту Таншоннят. По документам, как и полагалось по инструкции, он проживал в одной из больших «гостиниц» для холостых солдат и сержантов, но там он просто держал свои пожитки. А на самом деле он поселился в двухэтажном вьетнамском домике в глубине района Тёлон, подальше от документов и инструкций. Каждое утро он добирался до базы на армейском автобусе с проволочными сетками на окнах и вылетал на задания, в основном в Военную зону «С», что у границы с Камбоджей, и чаще всего возвращался ночевать в этот дом в Тёлоне, где жил со своей «женой» (которую нашёл в каком-то баре) и ещё несколькими вьетнамцами, которые считались её роднёй. Её мама-сан и брат проживали там постоянно, занимая первый этаж, остальные время от времени заходили и снова уходили. Брата он видел редко, однако регулярно, с перерывами в несколько дней, обнаруживал в доме груду обрывков картонных коробок с названиями американских товаров, которые брат просил купить в военной лавке.
Я познакомился с ним на террасе «Континенталя», где он сидел за столом, попивая пиво. У него были длинные усы подковой и проницательные печальные глаза, одет он был в синюю рабочую рубаху и пшеничного цвета джинсы. При себе он имел фотоаппарат «Лейка» и номер журнала «Рампартс», и я сначала решил, что он корреспондент. Тогда я ещё не знал, что этот журнал продаётся в военных лавках, и попросил его почитать, а когда вернул, мы разговорились. В том номере была статья о левых католиках, а на обложке — Иисус Христос и Фултон Шин. «Catholique? — спросила в тот же вечер девушка в каком-то баре. — Moi aussi”, и присвоила журнал. Мы тогда бродили по Тёлону под дождём, разыскивая Хоа, его жену. Мама-сан сказала нам, что та ушла с подружками в кино, но Дэвис знал, чем она сейчас занимается.
— Терпеть эту хрень не могу, — сказал он. — Такая гадость.
— А ты не терпи.
— Не буду.
Дом Дэвиса располагался на длинной узкой улочке, которая в самом конце превращалась в какой-то муравейник, в нём пахло дымящейся камфорой и рыбой, тесно, но чистенько. С мамой-сан разговаривать он не стал, и мы отправились прямиком на второй этаж. Там была всего одна длинная комната, часть которой была отгорожена под спальню рядом тонких просвечивающих занавесок. Над площадкой, которой заканчивалась лестница, висел портрет Ленни Брюса, а под ним, на манер алтаря, стоял низкий столик, на котором стояли статуэтка Будды и зажжённая лампада.
«Привет, Ленни», — сказал Дэвис.
Большую часть одной из стен занимал коллаж, который с дружеской помощью составил Дэвис. Там были снимки пылающих монахов, груд убитых вьетконговцев, раненых морпехов, плачущих и рыдающих, кардинал Спеллман, машущий рукой из вертолётной двери, Рональд Рейган, лицо которого делила на две части ветка конопли, фотографии Джона Леннона в очках с тонкой оправой, Мик Джеггер, Джими Хендрикс, Дилан, Элдридж Кливер, Рэп Браун; гробы, покрытые американскими флагами, на которых вместо звёзд были свастики и символы доллара; самые разнообразные вырезки с картинками из «Плейбоя», газетными заголовками («Фермеры забивают свиней, протестуя против падения цен на свинину»), подписями под фотографиями («Президент шутит, беседуя с корреспондентами»), красивыми девушками с цветами в руках, кучами пацификов; Ки, стоящий по стойке «смирно» и отдающий честь, с небольшим грибом ядерного взрыва на месте гениталий; карта западной части Соединённых Штатов с силуэтом Вьетнама, повёрнутым и наложенным на Калифорнию, и изображение большого, высокого человека, которое внизу начиналось с начищенных кожаных ботинок, далее шли румяные коленки, над которыми были мини-юбка, голые груди, грациозные плечи и длинная шея, увенчанная обгоревшим, обугленным лицом мёртвой вьетнамки.
До прибытия приятелей Дэвиса мы успели накуриться в хлам. Мы слышали, как они шумят внизу, смеются и болтают с Мамой, а потом они поднялись к нам, трое негритосов и двое белых.
— Запашок у вас интересный, — сказал один из них.
— Привет, уроды-наркоманы!
— Трава здесь номер десять, — сказал Дэвис. — У меня тут всякий раз приход поганый.
— Трава тут ни при чём, — заметил другой парень. — Не в траве тут дело.
— А где Хоа?
— Да, Дэвис, твоя-то где шастает?
— По барам ходит, выпивку клянчит, достала уже, твою мать.
Он хотел выглядеть сердито, но выглядел в итоге жалко.
Один из парней передал другому косяк и потянулся.
— Очковано сегодня было.
— Куда летали?
— В Быдоп.
— Быдоп! — воскликнул один из негритосов и двинулся за косячком, пританцовывая и шевеля плечами, дёргая головою в такт. «Бы-доп, быдоп, бы-доп-доп-доп!»
— Обалдеть какой Быдоп!
— Слышь, от травы передоз бывает?
— Не знаю, брат. Нам бы на Абердинский полигон устроиться, дрянь курить по заказу Дядьки Сэмки.
— Ух ты, забрало. Тебя забрало, Дэвис?
— Ага.
Снова пошёл дождь, такой сильный, что отдельных капель слышно не было — только мощь воды, бьющей по металлической крыше. Мы ещё немного покурили, и гости начали собираться. Дэвис, казалось, спал с открытыми глазами.
— Свинья проклятая, — сказал он. — Шлюха сраная. Я ведь за всё башляю — и за дом, и этим внизу даю. Господи, я ведь и не знаю, кто они такие. Я реально… Достало уже.
— Тебе ведь скоро домой, — сказал один из гостей. — Завязал бы с этим делом.
— Просто взять и уйти?
— Почему бы нет?
Дэвис надолго замолчал.
— Да, — сказал он наконец. — Плохо тут. Реально плохо. Свалю-ка я отсюда.
* * *