17 июля.
Генрих, взволнованный, говорит:
-- Я сначала стоял у самых ворот... Минут десять стоял... Потом вижу: городовой заметил. Я пошел по Воздвиженке .. . Вернулся. Постоял. Генерал-губернатора нет ... Снова пошел ... Вот тут он, наверное, и проехал ...
Он закрывает руками лицо:
-- Какой позор ... Какой стыд ... Он не спал всю ночь напролет. Под глазами у него синяя тень и на щеках багровые пятна.
-- Жорж, ведь вы верите мне?
-- Верю. Пауза. Я говорю:
-- Слушайте, Генрих, зачем вы идете в террор? Я бы на вашем месте работал в мирной работе.
-- Я не могу.
-- Почему?
-- Ах, почему? . . Нужен террор или нет? Ведь нужен . .. Вы знаете: нужен.
-- Ну так что ж, что нужен?
-- Так не могу же я не идти. Какое право имею я не идти? . . Ведь нельзя же звать на террор, говорить о нем, желать его и самому не делать . .. Ведь нельзя же . .. Нельзя?
-- Почему нельзя?
-- Ax, почему? .. Ну, я не знаю, может быть другие и могут ... Я не могу ...
Он опять закрыл руками лицо, опять шепчет, будто во сне:
-- Боже мой, Боже мой ... Пауза.
-- Жорж, скажите же прямо, верите вы мне или нет?
-- Я сказал: я вам верю.
-- И дадите мне еще раз снаряд?
Я молчу.
Он медленно говорит:
Нет, вы дадите ...
Я молчу.
-- Ну тогда . .. Тогда .. .
В его голосе страх. Я говорю:
-- Успокойтесь, Генрих, вы получите ваш снаряд.
И он шепчет:
-- Спасибо.
Дома я спрашиваю себя: зачем он в терроре? И чья в этом вина? Не моя ли?