Документ № 18.
Из воспоминаний священника с. Тарнава Г. А. Полянского («Талергофский альманах». Вып. 1. Львов, 1924.
С. 60-64)
«7-го августа 1914 г. находился я с женой и внучкой в саду возле приходского дома, когда во двор к нам заехала повозка с жандармом и четырьмя солдатами; через несколько минут после них явился также местный войт. Жандарм кратко заявил, что имеет поручение от уездного начальства произвести у меня тщательный обыск. Перерыв все комнаты, жандарм отобрал кипу разных писем и опечатал их приходской печатью, а затем отправился на чердак в поисках за дальнейшими уликами моей неблагонадёжности. К великой своей радости он нашёл на чердаке самодельный глобус грубой работы и велел солдату взять его в уездное староство, как доказательство «шпионской» работы. Затем велел мне собираться в дорогу.
В Добромиле я был заключён в отдельную, довольно чистую камеру при местном суде. Вот где я очутился на 41-ом году служения церкви и народу. Имея чистую совесть и сознавая свою правоту, я был убежден, что причиной моего ареста явились мои взгляды на национальное единство русского народа и та культурная работа, которую я вел среди народа в продолжение своей жизни. Это успокаивало меня до некоторой степени, но, с другой стороны, я сильно беспокоился за судьбу своих детей и внуков. Также беспокоила меня мысль, как подействует известие о моём аресте на моего отца, 95-летнего старика-священника и что сделают власти с моими четырьмя братьями-священниками?
Утром я был вызван в канцелярию суда для свидания с приехавшей женою. Жена передала мне привезенную постель и бельё и сообщила, что разлука наша будет, по всей вероятности, продолжительной, так как в мой приход приехал уже заместитель в лице добромильского законоучителя, назначенного на мое место временным настоятелем прихода. Видно, знал епископ, что я буду арестован, и заблаговременно назначил на мой опустевший приход нового священника.
В добромильской тюрьме обращались с узниками по-человечески. В частности, мне было разрешено читать книги и газеты. В Добромиле просидел я неделю.
13 августа в камеру вошёл надзиратель с тем же жандармом, который меня арестовал, и велел мне собираться для следования в Перемышль. На вокзале отставили меня в закрытой повозке во избежание издевательств со стороны уличной толпы. Жандарм сел рядом со мною, а на козлах примостился солдат с отнятым у меня глобусом в руках. Впоследствии уже рассказывали мне, что по городу ходила весть, будто бы я начертал на этом глобусе раздел Австрии.
В восемь часов вечера приехали мы в Перемышль. В канцелярии военной тюрьмы фельдфебель отнял у меня все вещи, имевшиеся у меня в карманах, после чего велел отвести меня в камеру № 25, где уже находилось более двадцати человек, почти все знакомые. Находилось здесь несколько священников, знакомый адвокат из Сянока, студенты Клим и Грицык, помещик Товарницкий и др. И всё время перемышльская военная тюрьма постепенно наполнялась всё новыми, заподозренными в государственной измене, русскими людьми со всех концов Галичины.
Харчи были военные. Вначале трудно приходилось есть, ибо не было ни ложек, ни ножей, и лишь со временем мы приобрели на свои деньги семь ложек, а посредством цыгана-арестанта добыли несколько ножиков. Этот же цыган снабжал заключенных табаком, карандашами и бумагой. За отсутствием спичек курильщики пользовались стёклами от очков для зажигания папирос от солнечных лучей. Во время прогулок, во дворе тюрьмы я встречался со многими знакомыми и друзьями. На прогулку выводили вместе с нами также двух солдат, убивших в Пикуличах еврейскую семью. По-видимому, нас держали здесь наравне с простыми разбойниками.
Немало удивился я, когда к нашей компании присоединили также нескольких украинофилов, напр. свящ. Ив. Сорокевича из Уйкович и адвоката, «украинского» организатора из Мостиск д-ра Д., который сам искренно недоумевал по этому поводу: «Представьте себе, я председатель одиннадцати «украинских» обществ и организатор «Сечей» в Мо-стиском уезде - и меня дерзнули арестовать!.. »
Однако через неделю его отпустили на свободу вместе с остальными, арестованными по недоразумению украино-филами.
Наконец я дождался допроса перед военным судьей. Трижды вызывали меня туда, предъявляя мне самые нелепые обвинения. Все вопросы военного аудитора сводились к тому, «русофил» ли я, а как доказательство этого ставилось мне в вину то, что я состоял членом многих русских просветительных и экономических обществ во Львове. Также и злополучный глобус являлся веским доказательством моей виновности, хотя я и разъяснил судье, что он сделан мною для лучшего и наглядного объяснения истории Ветхого завета своим прихожанам. Впрочем, в конце концов, судья, по-видимому, убедился в моей невинности, ибо, когда впоследствии последовали на меня доносы со стороны двух моих прихожан, а затем ещё донос со стороны некоего Ивашкевича, сидевшего вместе с нами в тюрьме, он не придавал этим доносам большого значения и, после краткого допроса меня и свидетелей о. Максимовича и г. Товарницкого, оставил меня уже в покое. Тем не менее, донос Ивашкевича явился причиной моего заключения в одиночной камере. В частности, он, чтобы заслужить признательность властей и добиться скорейшего освобождения, обвинял меня в получении от русского правительства «рублей», а также в том, что я, под предлогом поездки к моей сестре в г. Красностав в России, имел какие-то подозрительные сношения с русскими военными властями.
Одиночная камера, в которую я был теперь переведён, была куда удобнее комнаты № 25. В ней находились, кроме нар, стол, скамейка и стул, а главное, не было клопов. Проводил я время в чтении, а также в составлении записок, которые я писал обгоревшей спичкой и разжиженным шоколадом. В военной тюрьме в Перемышле просидел я в общем 5 недель, в том числе 3 недели в одиночном заключении. Четыре недели караулили нас солдаты, после чего их сменили львовские городовые. Последние допекали нам до крайности: каждые 5-10 минут открывали глазок в двери и заглядывали в камеру; один из них, когда я молился, врывался в камеру и с грубой руганью отнимал у меня молитвенник, если же я отдыхал или читал, язвительно увещевал меня молиться, так как это более приличествует мне как священнику, чем шпионство, которое вот привело меня в тюрьму...
За две недели до моего отъезда из Перемышля образовался у меня на ноге нарыв, в виду чего меня отправили к тюремному врачу, а тот перевел меня в военный госпиталь для операции. Однако, дежурный военный врач, злобно смерив меня глазами, крикнул:
- Что? Попа, предателя, шпиона лечить? Ни за что в свете! У меня довольно работы с ранеными воинами-патриотами. Убирайся вон!
И только на следующий день я получил медицинскую помощь в другом, частном лазарете саперов.
После этого оставаться в тюрьме пришлось мне уже недолго. 17-го сентября, во время обеда, забили тревогу. Были настежь открыты все камеры, и всем нам, политическим арестантам, было приказано скорее собираться к выезду из Перемышля. В тюрьме возникло небывалое движение. Во дворе стали строиться: во главе духовенство, затем мирская интеллигенция, студенты, крестьяне, а в конце эшелона - женщины-арестантки. Всех нас было свыше восьмисот человек. Между рядами стал бегать незнакомый фельдфебель, нанося направо и налево удары по чём попало. Я отделался лёгкой пощечиной. Больше всех попало лицам полного телосложения. Увидев перед собой священников Куновского, Семенова и Р. Крушинского, бешеный фельдфебель набросился на них. Тогда о. Крушинский стал звать на помощь, после чего из канцелярии выбежал офицер и запретил фельдфебелю бить нас. Побои прекратились, но зато усилилась
отборнейшая брань. Тут уже все тюремные сторожа дали волю своему австрийскому «патриотизму», так что у всех нас, в особенности у женщин, просто вянули уши.
После проверки мы подошли под конвоем к готовому уже поезду. Я и священники И. Миланич, Е. Гомза, Ф. Сапрун, Р. Крушинский, М. Раставецкий, Д. Куновский и др. вошли в товарный вагон. В общем, поместилось нас вместе 35 человек, а на свободном месте посередине вагона разместилось пять караульных солдат-крестьян из Зборовского уезда; это были славные и добрые люди, по убеждению -наши единомышленники, всячески нам помогавшие и защищавшие нас в пути от напастей и издевательств со стороны встречной разъярённой толпы. Выехав из Перемышля, мы увидели вокруг города свежие окопы и военные укрепления, а также на некотором расстоянии горящие скирды хлеба, из чего мы заключали, что русские войска находятся недалеко.
Куда нас везли - мы не знали, - и только далеко уже за Перемышлем узнали от караульных солдат, что нас отправляют в какой-то неизвестный, далекий Талергоф... »
Д.А. Ахременко, К.В. Шевченко, Е.Л. Кривочуприн. Забытая трагедия русинов: национальная политика Габсбургов в годы Первой мировой войны. Брянск, 2016, с. 125-130.