Глава третья,
вся о Росине
В начале марта нам доставили телеграмму. Сергей Глебович Росин, нанятый для меня в репетиторы, просил встретить его в Княжполе. Выслали сани. Но Иван вернулся пустым.
- Нэма, нэ приихав.
- Что, никто с поезда не сходил? - удивилась и встревожилась Мария Александровна, растерянно вертя в руках телеграмму из Старгорода.
- Був якыйсь обирванэць. Злиз и пишов гэть.
Матушка недоуменно пожала плечами и пошла советоваться к мужу.
Однако тот обирванэць и оказался домашним учителем. Пришёл в усадьбу под вечер и долго снимал в прихожей своё ветхое пальтецо, настороженно озираясь. Под видавшей виды заячьей шапкой молодого человека оказались лёгкие, как пух, белокурые волосы, которые он безуспешно пытался смести пальцами со лба на бок. Пока я бесцеремонно разглядывал его, матушка деланно ворчала, довольная, что «пропажа» нашлась:
- Какой вы, право, рассеянный, Сергей Глебович. Ведь вы дали нам телеграмму, и естественно было рассчитывать, что вас встретят. Путь не близкий. Кто вас подвёз?
- Попутные мужики, до деревни.
- Слава Богу! Где вы оставили багаж?
Росин замялся, при нём была только какая-то клеёнчатая сума.
- Видите ли, сударыня, я полагал… Я рассчитывал всё необходимое купить здесь… Так что налегке.
Он нервно потёр руку о руку.
- Понимаю, понимаю. Сейчас пожалуйте в свою комнату, помойтесь, обсохните, обогрейтесь. А банька завтра. К ужину вас позовут… Андре, проводи господина учителя.
Росину отвели комнату рядом с моей. С утра натопили печь от души, как в морозы, поставили умывальный столик, в кувшин налили горячей воды. Всё остыло, но вряд ли наш любитель пеших прогулок под мартовским небом был в претензии. Нимало мною не интересуясь, он швырнул на кровать тощую суму, скинул на спинку стула пиджачишко, взялся за ремень грязных панталон. Мне стало неловко, я вышел. Дверь в кабинет была открыта. Оттуда донёсся голос матушки:
- Он невообразимо беден. Представляешь, Николай, у него ничего нет, ну совсем ничего. Надо бы выдать ему на гардероб, в счёт жалованья. Или нет, перешьём из твоего старого платья, он мелкий. Завтра пошлю за швеёй.
Наверное, с каждым происходит такое. Ещё вчера ты живёшь в своём детстве. Детские твои игры, книги и мечты. И вдруг, проснувшись в одно необыкновенное утро, видишь себя как будто со стороны. И удивительно, и радостно: всё вокруг стало иным, и внутри появилось что-то новое, волнующе непонятное.
Такое случилось со мной на исходе той зимы. Не знаю, что стало тому причиной. Или кто. Дедушка ли, сошедший в мой сон с портрета в золочёной раме? Учитель, который напомнил, что я почти гимназист? Книги из дубовых шкафов, недоступного мне раньше ряда? А может быть, просто время пришло, когда начинаешь понимать: не мир создан для тебя, а ты для мира? Ведь любила повторять Даша: каждому овощу своё время.
Я ощутил незримые, прочные связи между собой и миллионами тех, кто говорил со мной в повседневной жизни на одном языке и называл Отчизной ту часть земли, что и я. Трагические события скорее способствуют развитию чувств, чем благополучие. А события тех месяцев были для России трагичны. Падение Порт-Артура стало кровоточащей раной, однако терпелось. Была в этой бочке дёгтя ложка мёда - второй Севастополь. Но горечь поражения русской армии под Мукденом нечем было подсластить. Как я переживал! Нас побили! И кто? Какие-то, как называли у нас солдат микадо, макаки. Да разве только меня волновала война на Дальнем Востоке? Помню, как на конюшне Иван с досадой терзал хозяина вопросами:
- Як же так, нехрысти православных бьють! Чи бог в ных сыльнишый? Чи наш за грихы своих карае?
Видимо, вопрос задел Николая Владимировича за живое. Не сообразуясь с тем, что перед ним мужик хоть и грамотный, да университетов не кончавший, в сердцах разразился целой лекцией:
- Бог у нас, Ваня, не хуже, чем у других, да вот генералы остались дрянные; способных ведь, талантливых и честных, не трусов, в могилу свели… Это мы умеем с восемьдесят второго года, - (отец явно намекал на своего кумира). - Макаров на дне моря, Кондратенко - снарядом в клочья. Всё! Таких других нет. Погляди на наших нынешних героев, прости, Господи! Алексеев, как сказал бы Александр Васильевич, шаркун паркетный, Стессель изменник. Какую крепость сдал! Куропаткину только ротой командовать - никакого творчества, инициативы. Рождественский, этот адмирал берёзовых корыт… Эх, да что говорить! Ведь как в нашей армии производятся назначения на высшие должности? Через связи, через старшинство по службе, через петербургские канцелярии и дворцовые приёмные, фешенебельные рестораны изготовляется теперь большинство русских военачальников. Пролезают карьеристы, типы без определённых убеждений, равнодушные к успеху дела, лишённые самостоятельных идей, зачастую совершенно ограниченные, но слывущие умными и, главное, тактичными. А для управления большими массами войск и флотом народа, заметь, не морского, нужны характер, военные способности, основательное знакомство со всеми родами войск, в связи с условиями современной техники, и систематическая практика, гордая, бесстрашная самостоятельность, которой отличался, например, Барклай.
На этой фразе отец умолк, видимо, сообразив, что увлёкся, что аудитории, состоящей из бывшего денщика, оставивших свои дела работников и кандидата в гимназисты, требуются более простые, понятные слова. Круто развернувшись на каблуках кавалерийских сапог, не добавив больше ни слова, пошёл, чернея узкой шинелью, подняв плечи, между осевших, грязных сугробов голого сада к дому.
Неудовлетворённый, я его догнал возле черных кустов сирени, охватывающих заднюю сторону дома с крытой террасой, на которую выходила гостиная двустворчатой застеклённой дверью, в ту пору года запертой.
Не оборачиваясь на мои торопливые шаги, он спросил:
- Что тебе?
- Папа, а вот писали, будто Куропаткин - второй Белый Генерал.
Отец ответил, когда мы мокрой тропинкой в таящем снегу обогнули угол дома и подошли к чёрному крыльцу под жестяным козырьком:
- И я так думал. Выходит, все мы ошибались. Командующий Манчжурской армией, храбрец под пулями, при всех его бесспорных достоинствах военного министра и хозяйственника, много думал, как настроены к нему в правительственных сферах. Ему важно что говорят о нём в придворных кругах, в Зимнем, что пишут в газетах. Он желал всем нравиться и угождать. Вот и угодил - японцам. Нет, наш Скобелев был не таков.
Мы поднялись на крыльцо, вошли в коридор; в его дальнем конце находился кабинет. Я не отставал:
- А каков?
- Генералу тоже важно было знать, что о нём думают там и там, - Николай Владимирович показал пальцем вниз и вверх, - как отзываются о его неординарных, смелых, часто очень рискованных высказываниях и поступках. Только не для того, чтобы тешить самолюбие и кому бы то ни было угождать. Лишь для принятия тактики поведения, для расчёта последующих шагов. Тактик он был великий. Ни перед кем не пресмыкался, гнул свою линию.
Вновь неудовлетворённый, я направился к себе. Заглянул в комнату Росина, думая застать учителя, расспросить подробнее о том, что занимало меня. Его не было. Стол покрывала старая газета, в фиолетовых чернильных пятнах. «Старгородский вестник» почти месячной давности был раскрыт на уголовной хронике. Не удивительно. Я уже заметил: единственный человек в доме, кого не трогали несчастья соотечественников в Манчжурии и на Тихом океане, был Росин. Он никогда первым не заговаривал о войне, а на вопросы о ней домашних отвечал неохотно, обнаруживая полную неосведомлённость о событиях на театре военных действий. И умно молчал, если невесёлые вести обсуждались за обеденным столом. Отец вообще разговаривал с ним редко, ограничивался поклонами, а то и вовсе не замечал. Хозяин откровенно невзлюбил нового человека в доме, даже непонятно, за что. Не раз я перехватывал брезгливый взгляд отца, направленный на моего учителя. Неужели ему так неприятны альбиносы? Так ведь сам светло-русый (был, сейчас седой). Может быть, отец и сам себя в этой природной раскраске никогда не любил? Бывает такое.
Мой взгляд остановился на рисунке запрокинутого лица с прикрытыми веками. Заметка под ней скупо и скучно рассказывала о гибели под копытами лихача ночью, на неосвещённой окраине Старгорода, молодого человека. Ни денег, ни документов при теле не обнаружили. Рисунок с лица мёртвого прилагался в надежде на опознание. Давались приметы: волосы русые, глаза голубые, рост средний, одет был в пальто и пиджачную тройку; картуз с меховыми ушами и затыльником был вдавлен колесом в снег. Поначалу мне лицо затоптанного показалось знакомым. Где я видел такое? Нет, не припомню. Я уделяю этому событию потому столько внимания, что, много лет спустя, оно отзовётся угрозой для моей жизни. Потерпите немного, не заглядывайте в конец записок!
Вернусь к своему учителю, тем более, что он столкнулся со мной в дверях, когда я выходил от него.
- Ты чего здесь делаешь?
- Вас ищу.
- А я тебя. Хочу обрадовать: занятия на сегодня отменяются. Надобно съездить в Княжполь, забрать почту, да батюшке Марии Александровны гостинец передать. Сделай одолжение, друг мой - сбегай, вели заложить дрожки. К чёрту сани! Дорога уже плывёт.
Я, разумеется, был доволен, но виду не подал, наоборот, изобразил озабоченность:
- А что, больше некому?
- Сам напросился. Дельце там есть у меня.
Учитель мой был возбуждён, потирал бледные руки. Было бы от чего радоваться! Скучнейший городок: собор, трактиры, летний театр под гастролирующие труппы. По воскресеньям военный оркестр медными звуками пугает ворон в саду, тешит публику. Да, ещё синематограф недавно открыли. Как-то отец, посмеиваясь в свои, «под Скобелева», усы, сказал за обедом матушке в отсутствие моего наставника: «Знаешь, Марья, а твой Росин, оказывается, любитель искусства». - «Как так?» - «Да вот, давеча направляюсь домой, а наша Аглая, под седлом, попоной укрыта, возле синематографа привязана». - «Да, вспоминаю, тогда Сергей Глебович за чем-то в город ездил. Только почему ты думаешь, что он эту гадость смотрел?» (матушка, однажды посмотрев ленту «Вельвеля кушает компот», ужас как осерчала на новое развлечение). - «Ну, значит, сидел он в трактире. Рядом других культурных заведений нет», - продолжал насмешничать Николай Владимирович. Так что возбуждение добровольного посыльного имело причину.
Вообще, странным человеком оказался мой учитель. Менялся он по десять раз на день, словно мартовская погода. Положим, за завтраком оживлён, шутит, даже очень мило, а к полудню без всякой видимой причины становится мрачным, по пустякам раздражается. Ну, думаешь, денёк выдался - сплошная борьба за существование. И опять не угадываешь: солнце не успело сесть, а Росин уже в подавленном состоянии. Замечаешь, хочется ему остаться наедине со своими мыслями, в бесцветных глазах тоска, какая бывает у самоубийц, если верить французским романистам. Страшно за него становилось.
Занимался он со мной вяло, без энтузиазма, как теперь говорят. О многих вещах представление имел слабое, и во всем полагался на учебники, какие нашлись в доме княжпольского деда, учителя уездной гимназии. Я без труда водил его за нос по всем предметам, отвечая на уроки. Только не по немецкому языку. Знал он его отлично (что подтвердила и матушка), правда, писал не лучше своего подопечного, это я заметил. Словом, учил он меня всему шутя ине докучал моралью строгой. Что и говорить, повезло мне.
Одного я опасался: а вдруг родители догадаются о своеобразной «учёности» моего наставника, и вместо покладистого Росина в доме появится какой-нибудь зануда, набитый под воротник знаниями. Чтобы обезопасить себя от такой напасти, приходилось всем своим видом изображать утомляемость от занятий. Однако тревожился я напрасно. Николай Владимирович доверял выбору жены, а матушку мою убаюкали рекомендательные письма, представленные Сергеем Глебовичем. Как относился к нему отец, я уже сказал: поклоны при встрече, иногда «доброе утро», «спокойной ночи», две-три фразы, брошенные в сторону, если молчание могло показаться оскорбительным. Вот и всё общение хозяина и наёмного работника. Росин, человек, несомненно, впечатлительный, счёл разумным для себя не напоминать суровому владельцу усадьбы о своём существовании.
Иначе сложились отношения между Марией Александровной и «ингерманландцем» (так с кривой улыбкой почему-то представился хозяйке Росин, когда она его спросила, откуда он родом). Наконец в особе вежливого, умеющего поддерживать разговор молодого человека одинокая, по сути, женщина обрела внимательного собеседника. Перед ним можно раскрыть душу, не опасаясь, что тебя не поймут, оборвут на полуслове и высмеют. Человек, который так чисто говорит на языке Гёте, - это вам не попадья какая-нибудь, не по-бабьему умная, но ограниченная Анна Мельничукова! Ещё вчера жизнь хозяйки усадьбы заключалась в хозяйственной деятельности, утомительной и бестолковой, поскольку она не чувствовала к ней призвания, в чтении книг и журналов, в непростых попытках пестовать единственного сына, так как приходилось оглядываться на мужа. Проще было просто любить меня, исключив менторство, заботиться, чтобы я был чисто одет и накормлен, здоров, пребывал на безопасном расстоянии от всего, что могло привести к беде. Однако матушка решительно не понимала душу мальчика-подростка. Она не знала, о чём говорить со мной, чем увлечь, как вызвать на откровенность. Чувствовала, когда я рядом с ней начинал скучать, и от этого ещё больше терялась. Не умея изменить положение, убегала за спасительную ширму из толстых журналов и романов, где скоро начинала мучиться раскаянием в своей слабости.
Нечего и говорить, что Сергей Глебович светло разнообразил её существование. Они часто бывали вместе: прогуливались по саду в том направлении, откуда доносился мой голос или где, по их предположению, я мог находиться; катались со мной по Стривигору после починки лодки, допоздна засиживались у камина (камин был только в гостиной), болтая о пустяках или играя в «двадцать одно» по копеечке. Чувствовалось, что им друг с другом легко. Росин с Марией Александровной держался свободно, но почтительно. Он позволял себе «капризничать», как называла хозяйка однозначную, по моему мнению, грубость своего любимца, только в карточной игре. Сергей Глебович оказался азартным игроком. Он не умел проигрывать. Дело было не в потерянной им копеечке. А в самом факте неудачи. Неудача его злила, срывала лоск воспитания. Он становился раздражительным, начинал хамить, бросать карты в сторону женщины. Марию Александровну это только забавляло.
- Вы совсем ещё мальчик, Серж.
Она относилась к нему, как старшая сестра к младшему брату. Но хозяйка, женщина «бальзаковского возраста», и молодой, приставленный к её сыну человек, так и не смогли стать друзьями. Ведь дружба предполагает взаимную откровенность, доверие. А матушка стыдилась нашей бедности, вернее сказать несостоятельности, чтобы быть вам, представителям не избалованной материальными благами «прослойки», более понятным.
- Ах, Серж, мы привыкли во многом отказывать себе. Мы ведь неимущие, даром что из привилегированного сословия: Николай Владимирович - врач, почти без практики, я - бывшая сестра милосердия, дочь уездного учителя. Мы живём не по средствам, только не в прямом смысле, а наоборот. Видите ли, у нас кое-что отложено, но Николай Владимирович… Нет, он вовсе не скуп, мы задумали выкупить закладные на имение. Понимаете? Ради будущего Андре.
- Как не понять, Мария Александровна. Благородное намерение.
- Однако, - матушка хитро улыбнулась, - иногда я чувствую себя Крезом… женой Креза. Погодите!
Она вышла из гостиной и вскоре возвратилась, торжественно и стыдливо неся перед собой шкатулку карельской берёзы, похожую на ту, в которой отец хранил табак, но исполненную в каком-то «женском стиле».
Я покажу вам, дорогой друг, неприкосновенное. Вот этот жемчуг и брошь с бриллиантами подарил мне военный хирург Белозёрский в день венчания нас полковым батюшкой (вы не поверите!) перед полевым аналоем, в виду маячившей на горизонте конной лавы текинцев. А сапфировое колье, вот этот перстень и серьги (обратите внимание, какие крупные и чистые камни) я унаследовала от тётки. Когда Андре женится, всё передам невестке. Так положено. Вижу по вашим рукам, Серж, вы тоже не равнодушны к камням.
Серж (да простит меня за фамильярность мой наставник!), чувствовал я, даже на такой стыдливый порыв откровенности не был способен. Он ничего не говорил о своих родителях, вообще о близких ему людях. Казалось, он пришёл к нам из полного мрака, где не было ничего, и даже это «ничто» он не хотел вспоминать. Вначале матушка пыталась его разговорить, но, не получая отклика, оставила это дело.
Зима вдруг закончилась за одну ночь. Уже с неделю печей не топили. Истопник Иван по утрам не будил стуком мёрзлых валенок в коридоре. Разбудила меня радостным жужжанием первая ожившая муха. Поднял штору – остатки снега исчезли. Синевой чистого неба отливает чернь мокрой земли, деревьев сада; и грач на дорожке, первый из прилётных, тоже в чёрно-синем фраке. Выбегаю на парадное крыльцо в одной тужурке, меня обгоняет, чуть не сбивая с ног, Виконт; воздух, пронизанный солнцем, добавляет синьки его отметинам на груди и между радостных глаз. Весна!