Глава четвёртая,
в которой события в доме Белозёрских и за его стенами получают ускорение
В мае газеты сообщили об уничтожении японцами эскадры Рождественского и пленении отряда кораблей контр-адмирала Небогатова. В нашем доме узнали об этом из «Русского слова», когда привезли почту. Николай Владимирович, чувствуя недоброе, поспешил на крыльцо, тут же развернул газету. Я выскочил за ним. Мария Александровна высунулась в открытое окно своей комнаты. Пробежав глазами сообщение, отец выпалил в сердцах – «Разгром! Позор!», сбежал с крыльца, скомкав и отбросив в сторону газету. Таким я его ещё не видел. Широко шагая, он направился по гравийной дорожке вдоль переднего фасада дома к углу, там развернулся, дошёл до противоположного угла, повторил путь. И так несколько раз. Я оставался на крыльце, потерянный. Мария Александровна не решалась выйти из своей комнаты, успокоить мужа, таясь в тени откинутой шторы возле окна. Росин где-то спрятался, как от грозы. Даже бесстрашный Виконт забился под тележные колёса пушечки. Я почти дословно запомнил, что выкрикивал отец, ни к кому не обращаясь:
- Пять тысяч моряков на дне, тысяча искалечена! А пленённых кто считал? Потоплены все броненосцы! Один, мать его, флотоводец сдаёт врагу целую эскадру, другой оставляет товарищей на произвол судьбы. Мерзавцы! Негодяи! История не знает другого такого сражения! Умирать, но не сдаваться! А толку? Флот гибнет, не причинив неприятелю ни малейшего вреда. Офицеры в морском деле профаны, только и знают корабельный этикет. В морском ведомстве злоупотребления, фаворитизм, распущенность. Где была наша Тихоокеанская эскадра, когда японцы высаживались в Манчжурии? Скажете - «Варяг»! Так только «Варяг» и был всем нашим флотом! Хватит с нас этих утюгов!
Вдруг отец взбежал на крыльцо, бросив мне мимоходом:
- Вели Ивану запрягать Арапчика, да живее!
Когда он вышел из дому в длиннополом дорожном сюртуке, с плащом через руку, к нему вернулось обычное спокойствие. Во всяком случае, он овладел собой, только глаза выдавали муку мыслей. Тотчас Мельничук подал к крыльцу отцовскую коляску, покрытую свежим лаком. Матушка вышла из тени и, освещённая солнцем, казалась в своей неподвижности, в оконной раме, нарисованной на тёмном холсте. Она провожала мужа молча, трагическим взглядом тёмных выразительных глаз. Вопреки обычаю, Николай Владимирович не стал мучить жену неизвестностью:
- Жди меня в субботу. И распорядись насчёт обеда. На восьмерых. Теперь гости приезжать к нам будут часто. Думаю, тебе это доставит удовольствие.
- Хорошо, Николай, - только и смогла ответить хозяйка дома.
Субботним утром, наскоро позавтракав, я сбежал от Сергея Глебовича на Олегову горку, откуда далеко просматривалась дорога. За рекой она полого воздымалась к окраинным избам Низов. Там, в направлении церкви, ныряла в тёмную зелень села и затем опять появлялась светлыми штрихами на склоне дальней холмистой гряды, всё утончаясь, утончаясь.
Ближе к полудню дорога запылила на спуске к речке. Вскоре я узнал отцовскую коляску, влекомую Арапчиком. За ней пара караковых катила открытый тарантас, будто гружёный тыквами или кочанами капусты. Рано ещё вроде бы! Ан нет, вблизи «овощи» оказались головами тесно сидевших в экипаже людей. Я припустил вниз по склону холма, чтобы предупредить о прибытии гостей.
Никогда в нашем доме не было столь шумно, хотя бывало и более тесно от тех «пациентов» в армейских погонах, которых я описал выше. Одного из последних, капитана, опознал среди новоприбывших. Остальных видел впервые. Позже открылось, что служили они в расквартированной недавно в уезде артиллерийской части. Все молодые, в чинах невысоких - поручики да подпоручики, горласты и непоседливы, всяк старался выглядеть в глазах других и хозяйки дома старше и значительней, только плохо выходило. Весёлость прибывшей ватаги не вязалась с тем настроением, с каким отец несколько дней тому покинул усадьбу. Неужели дела русской армии в Манчжурии пошли лучше?
В задней половине дома, выходящей окнами в парк, было два «зальца» с паркетным полом. В одном размещалась библиотека, второе служило гостиной. Только здесь был камин. Двустворчатые двери с тамбурами соединяли гостиную с библиотекой, столовой и коридором. Через застеклённую дверь между окнами был выход на веранду.
Как обычно при гостях, обедали в гостиной. Мария Александровна вышла к столу в лиловом платье, в тон майской сирени, которая лезла из цветника через веранду в растворённые окна и двери. Офицеры, представляясь по очереди, целовали даме ручку, щёлкали каблуками, точь-в-точь как это описывается в старых романах. Хозяйка задерживала дыхание. В отличие от прежних застолий с участием гостей, тот обед оживил затворницу усадьбы. Что произошло? Впрочем, вопрос этот я задал не тогда, а много позже. И попытался на него ответить.
Матушка устала от того образа жизни, на который она обрекла себя после смерти второй дочери, найдя виноватого в муже, сама же отстранив его от себя и тем самым возбудив в нём ответное отчуждение. Она была готова оттаять с моим появлением на свет, но при этом необходимо было провести работу по воскрешению прежнего Николая, хоть и сурового, не любящего сантименты, но уважавшего жену, привязанного к ней годами совместной жизни. Такой труд ей оказался не по силам, обидчивость брала в ней верх, когда на робкий стук он отвечал язвительным словечком или холодом непонимания. Росин расшевелил её, сделал более открытой, а отцовские слова, сказанные перед последней поездкой в Княжполь, сами по себе обыкновенные, настроили её на светлое ожидание, которое не обмануло. Думаю, я не далёк от истины, сделав такой вывод.
И отец, показалось мне, возвратился другим. Лицо помолодело на майском солнце, морщины стали мельче; он укоротил пики усов, до этого несколько театральных. При высоком росте, усохший от переживаний, вызванных унижением России на Дальнем Востоке, он показался мне более значительным на фоне зелёного молодняка.
Когда матушка позвала гостей к столу, отец подозвал меня:
- Где Росин?
- У себя, заперся.
- Болен, что ли?
Я пожал плечами. На ум пришло слово, недавно вычитанное у Пушкина:
- Хандрит.
- Сергей Глебович неважно себя чувствует, - услышала наш разговор матушка.
Отец, мне показалось, был удовлетворён.
- Ладно, в гостиной мы ему… хм, рады, а там, - глазами на двойную, обитую изнутри войлоком дверь библиотеки, - делать ему будет нечего. Найдите предлог для прогулки с ним. Словом, после обеда куда-нибудь уведите.
Я почувствовал гордость: отец обращался и ко мне. Расшибусь в лепёшку, а просьбу выполню! Здесь необходимо отметить, что в то время в семьях нашего круга несовершеннолетних детей за общий стол не сажали. Но для меня, как для единственного отпрыска Белозёрских вынужденно делали исключение.
Обед затянулся до вечерних сумерек. Я, признаться, был разочарован, так как ожидал, что говорить будут о последних событиях в океане и в Манчжурии, но этой темы не касались, словно сговорились. Я даже обиделся: такое несчастье для России, а их, взрослых, занимают уездные сплетни. Одну я здесь передам, ибо имя, в ней названное, ещё сыграет заметную роль в судьбе моих близких и меня лично. Огласил её, постучав вилкой о графинчик с водкой для привлечения внимания, весёлый поручик с русской фамилией (Попов? Иванов?.. Забыл) и монгольским лицом - блином:
- Слыхали, господа, о поединке между заводчиком Прохоровым и князем?.. Едет, знаете ли, князь лесом, а навстречу ему Прохоров, тоже на дрожках. Ну, разъехаться им не то, чтобы невозможно, а кто-то уступить должен. Тут старик, князь, значит, топорщит усы: «Вороти в сторону!». - «Что за птица?» - скалится заводчик. - Сам сворачивай!». - «Протри зенки, мужлан! Не узнаёшь? Я князь Телятьев», - кипятится его сиятельство, на что Прохоров отвечает: «Я таких тухлых Телятьевых покупаю пудами по рублю целковому и скармливаю псам». Между ними давний спор о той рощице, что у Бел-озера. Князя едва кондрашка не хватила от такой куртуазности. Не вызывать же барину вчерашнего крепостного к барьеру. Так что бы вы подумали?.. Схватились их кучера, прямо на просеке, в луже. На кнутах!
- O tempora, o mores! - притворно воскликнул длиннорукий капитан, из старых знакомых, «пациент», так сказать.
- Какой ужас! - без притворства возмутилась матушка. - Так оскорбить князя.
На её реплику откликнулся Николай Владимирович, до сих пор не проронивший ни слова:
- Ужас не в том, что сиятельная особа получила словесную пощёчину, а в том, что сейчас в России можно купить всё и всех. Вспомните, когда наша сибирская одноколейка едва справлялась, чтобы пропускать эшелоны с войсками в сторону Манчжурии, все наши прохоровы покупали дорожное начальство, и те давали зелёную улицу товарнякам с вином и яствами, парфюмерией для высоких армейских чинов.
Я навострил уши: наконец-то начинается интересное. Действительно, раздался тонкий голос розовощёкого поручика, не по летам тучного, который со знанием дела, не торопясь, один расправился с уткой - матушкиным фирменным (сказали бы теперь) блюдом:
- Что вы, господа, всё о печальном! Да, мы потерпели ряд неудач, но армия не уничтожена. Сейчас командование сконцентрировало севернее Телина свежие силы. Японцы истощены. Они же мира запросили. Дайте срок, и сбросим их в море.
- Шиш! - воскликнул длиннорукий капитан, опрокидывая на скатерть фужер с красным вином. - Простите, сударыня, а за «шиш» отдельно. Петербург так горячо ухватился за предложение о мире, что инициативу повсюду приписывают нам.
Его поддержал хозяин дома:
- Капитан прав. Потеря двух эскадр произвела такое впечатление на правительство, что в столицах никто не хочет говорить о продолжении войны. Её судьбу решил флот ещё до нападения самураев на Порт-Артур и крейсер «Варяг» в Чемульпо. Алексеев хвастался могуществом Тихоокеанской эскадры и ничего не сделал, чтобы препятствовать высадке солдат микадо на материк. Вообще, надо честно признаться: Россия совсем не морская держава, русские никогда не были и не будут настоящими моряками. Наши моряки - сухопутные, лучше всего они показывают себя, когда сходят на берег, там становятся пехотинцами и артиллеристами. Пример? Корфу, Севастополь. Что? Кто сказал о двадцати победах на море? Кого топили - турок, ещё те моряки! Шведы? Бывают исключения. Кстати, мы редко вспоминаем, как шведы сожгли нашу Балтийскую эскадру под носом у Екатерины Великой. А надо бы помнить. России следует о береговой обороне радеть, а не о постройке новых дредноутов. Одно разорение казне. При такой территории каждый из трёх флотов должен отвечать вызову крупных морских держав. Собирать их в одном месте, значит, обрекать на поражение, что и доказал Рождественский вкупе с Алексеевым и Небогатовым. Да, в этой войне Россию унизила не армия (армия ещё способна сражаться и побеждать), а флот. Он же причина того, что мы спешим, обгоняя японцев, за стол переговоров, где потерпим ещё одно поражение, как на Берлинском конгрессе в 1878 году, и до этого, после Крыма, в Париже.
Отец умолк. Казалось, никто его не поддержит; обидно было слышать такие слова о славном нашем флоте. Лица обедавших стали хмурыми; кто ковырялся в десерте, кто вообще сидел, повесив голову. Неожиданно поручик, похожий на молодую купчиху с портрета Кустодиева, доедая внушительный кусок шарлотки, косвенно поддержал старшего по чину, передав чужое мнение:
- Послушайте, что сказал перед отплытием на Дальний Восток покойник Бухвостов (тот, что командовал броненосцем «Александр III»). За точность не ручаюсь, мне эти слова передал полковник Мартынов (вы о нём слышали - военный историк), а тот, в свою очередь, слышал их от Суворина, издателя «Нового времени». Так вот, якобы Бухвостов накаркал: «Победы не будет. Мы растеряем половину эскадры по пути, остатки потопят японцы; у них флот исправнее и моряки они настоящие. За одно ручаемся, мы все погибнем, но не сдадимся». Каперанг слово сдержал. А вот за Небогатова ручался опрометчиво.
Чей-то голос:
- Да, не сдаваться и погибать, это мы умеем. И всё-таки несправедливо только моряков винить. Каждое столкновение с японцами на суше до сих пор неизменно заканчивалось нашим поражением, как бы упорно мы не держались. Солдат просто приучили к отступлению. Только наша национальная выносливость не позволила всем этим «отходам на заранее подготовленные позиции» не превратиться в бегство. По мнению иностранных агентов при русской армии, всякая другая европейская армия при таких условиях давно бы разбежалась.
Кто-то обиделся:
- Ну вот, национальная выносливость! Святой народ! Он бы все другие народы левой рукой разбросал, если бы ему не мешали генералы и офицеры.
Николай Владимирович посчитал необходимостью не дать разгореться спору:
- Солдата русского я знал близко в условиях трудных побед, в лучшие для отечественного оружия годы. А нынешнего - лучше знает Мартынов, кстати, мой знакомец. Недавно получил от него письмо, позвольте процитирую по памяти… “Посреди развалин нашей старой военной системы лишь одно стоит непоколебимо - это мужество русского солдата. Армия, которая давно потеряла всякую веру в своих начальников и которая тем не менее сохранила полную боевую готовность, должна отличаться исключительной нравственной упругостью’’. Наш солдат, я уверен, с дельными, любимыми офицерами способен совершать чудеса храбрости; с ненавистными же или некомпетентными, с трусами его нельзя узнать. Те офицеры, которые видят в рядовом человека, равного себе, именно в бою, больше чем в иных условиях, могут поручиться за высшую степень боеспособности своих людей. Особенно если к любви солдатского окружения добавляется уважение к деловым качествам, твердости, доблести командира. Говорят, таких офицеров становится всё меньше, преобладают некомпетентные, серенькие, равнодушные к делу и окружающим; именно среди них много трусов.
- Истину говорят, - воспользовался паузой тот, который в числе виновников поражения назвал армию.- Ведь большая часть их выходит из юнкерских училищ, куда стекаются неудачники всех профессий, не чувствуя к военной службе ни малейшего призвания. Только меньшую часть армия получает из воспитанников кадетских корпусов и военных училищ. Они достаточно образованны в общем и специальном смыслах. Однако и между ними мало встречается людей, чувствующих призвание к военному делу. Жизнь строевого офицера обставлена так, что она внушает отвращение к военной специальности. Живое, интересное дело воспитания солдата и подготовки войск к войне сведено к формалистике и мертвечине. Весь порядок занятий точно, в подробностях, регламентирован уставами, наставлениями, инструкциями, приказами, расписаниями. Одним словом, наш строевой офицер на службе в полку находится под постоянной опекой; его деятельность лишена инициативы и самостоятельности. Притом, вся карьера строевого офицера находится в руках начальников, отчего её движителем являются не способность и самостоятельность, а пронырливость и искательность. Добавьте к тяжелым условиям армейской службы мизерные офицерские оклады…
Выпалив это, говоривший перевёл дыхание, собираясь, видимо, продолжить мысль, но теперь паузой воспользовался обидчивый защитник армейской касты:
- И всё-таки наши строевые офицеры в общей своей массе проявили немало самоотвержения. Возможно, им не хватает умения, но доблести достаточно, что доказывается огромным процентом убыли именно нашего брата в Манчжурии.
Посыпались насмешки:
- Ну, за этим столом нашего брата не убудет.
- Обошла нас доблесть, не заметила.
- Одно утешение, наш Нельсон за всех отвоевался.
- Кстати, - спросил отец у того, кто произнёс последнюю фразу, - поручик Радыч или, как вы его называете, Адмирал Нельсон, долго намеревается задерживаться в столице?
- Не знаю, что и ответить, доктор. Дело уж больно сложное.
- Хорошо. Когда объявится, передайте мою просьбу пожаловать сюда, - Николай Владимирович отложил салфетку, обвёл сидящих за столом, показалось мне, пытливым взглядом. - Что ж, господа, не пора ли перекурить? Тогда перейдём в библиотеку. Марья… Александровна, прошу распорядиться насчёт кофе.
И первым встал из-за стола. Пропуская гостей в соседнее зальце, как бы заключил разговор за обедом:
- Повторю классика: «Жизнь наша - грустная штука». Нужны реформы. Александр Николаевич не доделал. И характера не хватило, и не дали… В России реформы возможны только сверху. Если допустим снизу, бесы вырвутся со своими реформами. Та диктатура будет почище прежней.
- Да полно, доктор! Что за мистика! О каких бесах вы говорите? - воскликнул длиннорукий капитан, который никак не решался обойти Виконта, разлёгшегося на полу.
- Читайте Достоевского. Он лучше меня объяснит… Виконт! Встать! На место! Андрей, ступайте оба в парк, да Росина прихвати, свежий воздух - лучшее лекарство от всех болезней.
Цвели липы. Уже несколько дней я оставался в доме под надзором Даши и учителя. Накануне матушку позвали в Княжполь к тяжело заболевшему отцу. Николай Владимирович вызвался сопровождать её, резонно решив, что, как врач, у постели занемогшего старика будет не лишним. Одним поздним утром мы с Росиным, спасаясь от жары (наши комнаты выходили окнами на юг), переместились на противоположную сторону дома, в библиотеку, куда никогда не заглядывало солнце, с намерением заняться историей, но отвлеклись чтением старых журналов. Двери в коридор и из коридора на крыльцо были отворены, искусственно вызывая сквозняк. Топот копыт по гравийному настилу, в неурочное время раздавшийся со стороны подъездной аллеи, заставил меня выскочить из дому: кто бы это мог быть?
К парадному крыльцу подкатывал с лихим разворотом пароконный наёмный экипаж с опущенным верхом. На заднем сиденье, широко расставив короткие мускулистые ноги, обтянутые узкими панталонами, сидел смуглолицый поручик, похожий на черкеса тонким крючковатым носом. Левый его глаз покрывала чёрная повязка. Я догадался: передо мной тот, кого давеча назвали Адмиралом Нельсоном. Белозубо улыбнувшись, он ловко, презрев подножку, спрыгнул на землю возле пушки и вдруг замер, изумлённо глядя поверх моей головы единственным глазом.
- Барон!?
Я оглянулся. В дверях стоял Росин. Можете представить: абсолютно белое лицо моего учителя… стало белее отложного воротника его рубашки тонкого полотна (из отцовских запасов). Немая сцена. Наконец бескровные губы Сергея Глебовича трагически прошептали:
- Юрий! Ради Бога, сейчас ни слова. Потом… Объясню.
Поручик медленно поднялся на крыльцо, игнорируя меня.
- Что?.. Разрази меня гром!
Росин схватил его за руку, повторяя:
- Ни слова! Потом. Потом.
И потянул за собой в дом.
Я терзался любопытством, несколько раз прошёлся мимо комнаты учителя по внутреннему коридору, но двери были плотно захлопнуты, за ними едва слышались невнятные голоса, один торопливый, другой - изредка вклинивающийся в скороговорку. Под окном, закрытым, несмотря на жару, вообще ничего не было слышно. Так я и промаялся, кружа вокруг дома, входя в него и выходя то в цветник через террасу, то к въездной аллее. Ближе к вечеру в конце её, между кирпичными столбами показался Арапчик, впряжённый в коляску. Я бросился навстречу родителям, гордый тем, что могу первым уведомить отца о приезде гостя, которого, помнил я, он ждал ещё в тот субботний день, когда наши славные армия и флот подверглись за обеденным столом столь уничижительной критике.
- Папа! Адмирал Нельсон приехал, - завопил что есть силы, вскакивая на подножку экипажа, который при моём приближении остановился.
Отец нахмурился:
- Для кого может быть и Адмирал Нельсон, а для тебя - поручик Радыч.
Родители выглядели усталыми. Дорожная одежда на них была мятой и пропылённой. Я поспешил исправить неловкость:
- Что дедушка?
Матушка благодарно взглянула на мужа.
- Слава Богу, пошёл на поправку.
Шагом подъехали к крыльцу. Отец помог жене сойти на землю. В это время в дверях появился наш гость в сопровождении Росина. Учитель сейчас был разительно не похож на того, кого несколько часов тому назад Радыч назвал бароном. Теперь, могу поклясться, его впалые щёки порозовели, испуг в бесцветных глазах, редко утыканных по красным векам белыми ресницами, сменился выражением покоя. Радыч выпятил грудь под белым кителем:
- Имею честь представиться сударыня: поручик Радыч, Юрий Михайлович. Здравствуйте, доктор.
Матушка молча, доброжелательно улыбаясь, поклонилась, не подавая руки (с дороги ведь). Николай Владимирович поднёс два пальца к козырьку картуза:
- Рад вас видеть, поручик. Вы, я вижу, с нашим уважаемым педагогом уже познакомились.
- Барон - мой приятель с юности, - начал Радыч и осёкся. Но слово уже вылетело.
- Барон?- удивился отец.
- Простите, у каждого в детстве бывают прозвища. Трудно отвыкнуть.
Я украдкой посмотрел на учителя. Вновь лицо его сделалось меловым.
Матушка покачала головой:
- Боже, какие вы ещё дети, чуть старше Андрея.
Николай Владимирович в шутку вступился за гостя:
- Этот ребёнок, Марья Александровна, Георгиевский кавалер. Прошёл Лаоян и Мукден. Был ранен. Кстати, Юрий Михайлович, как ваш глаз?
- Глаза нет, - с некоторой рисовкой ответил ветеран войны, потрогав пальцами повязку и привстав на носках, пытаясь прибавить своему незавидному росту. - Учусь видеть одним. На столбы уже не налетаю.
- И хорошо! Главное, живым вышли.
- Что же мы! Прошу в дом, - засуетилась матушка. - Скоро ужинаем. Прошу извинить меня, я на часик вас оставлю.
Даша, не ожидавшая в тот день хозяев, тем более гостя, ужин собрала на скорую руку; благо, под рукой было всё: зелень, куры, молочное. Стол они с хозяйкой накрыли в столовой. В общем разговоре открылось, что Радыч родом из Гатчины; сейчас после ранения отдыхает в Княжполе, в семье однополчанина.
- Какой же в городе отдых! - возразила матушка. Отец её поддержал:
- Верно. Я уже предлагал Юрию Михайловичу погостить у нас. Ну, ну, не стесняйтесь, не забывайте - я врач, понаблюдаю за вами. Кстати, завтра же осмотрю. Заодно поговорим о Петербурге. Ведь вам есть что рассказать, верно? Ну что? Отдыхать? Дорога была тяжёлой. Да и наш гимназист, видно, совсем замучил своего наставника. По койкам!
В продолжении всего разговора Росин почти не притрагивался к еде, нервным движением руки смахивал со лба прядь непослушных волос и шумно вздохнул, выйдя вслед за мной из столовой.
Утром, когда врач Белозёрский осматривал в кабинете поручика, Иван привёз почту. Матушка принялась её разбирать. Как только муж освободился и вышел в гостиную, оставив пациента одеваться, поспешила к нему с запечатанным конвертом.
- Тебе, срочное.
Отец отошёл к окну, вскрыл конверт. В нём была записка, судя по четвертушке бумаги. Лицо его налилось кровью, потемнело.
- От него?- спросила жена упавшим голосом.
Отец согласно кивнул.
- Что будем делать?
- Надобно ехать, просить отсрочку.
Через час коляска скрылась за поворотом в конце липовой аллеи.