Глава шестая,
повествующая о том, что можно увидеть и услышать через отверстие в потолке под крюк для лампы
Пришло время познакомить вас с моими тайными владениями под крышей дома, где, среди печных труб и загаженных птицами стропил, медленно умирала старая мебель. Дневной свет, проникающий сюда через слуховые оконца, был бессилен перед густыми тенями, вызревавшими за ночь по углам. Здесь всегда было сумрачно, будто в залах замка или пещерах, как я представлял себе их по книгам Вальтера Скотта и Жюля Верна.
На чердак из столовой вела деревянная лестница. Поднявшись к люку в потолке, я откидывал квадратную крышку и вдыхал нагретый крышей неподвижный воздух, настоянный на вековой пыли. Это летом. Зимой в нос ударял запах извёстки на печных трубах; было довольно прохладно, но терпимо без верхней одежды. Когда глаза привыкали к сумраку, можно было передвигаться по всем направлениям, рискуя налететь на какой-нибудь полосатый отставной диван с голыми пружинами, торчащими сквозь дырявую обшивку. Но я ориентировался и в кромешной темноте отлично. После захода солнца здесь его заменял фонарик под свечку, с цветными стёклами.
Однажды, когда домашние разошлись по своим комнатам, и я коротал под крышей оставшиеся до сна часы над книгой, которую непременно надо было читать в пещерном антураже, свечка догорела. Я хотел было уже выбраться из уютного плюшевого кресла, чтобы на ощупь добраться до люка, как заметил полоску света под обезноженным креслом. Заинтригованный, с трудом сдвинул это тяжёлое сооружение, которому дал имя «Дедушкино кресло» после знакомства с портретом Владимира Андреевича Белозёрского.
В глаза ударил плотный луч из круглого, диаметром вершка с два, отверстия в полу. Его накрывала железная крестовина с крюком, свисающим в нижнее, светлое помещение. Я прильнул к отверстию глазом. Вначале увидел зелёный фарфоровый абажур керосиновой лампы, подвешенной на крюк. Абажур закрывал центр круглого стола, к которому были приставлены красные мягкие стулья. Понятно: мне открылось библиотечное зальце. Смещаясь в стороны по отношению к отверстию, можно было по частям рассмотреть нижние квадраты в переплётах окон, выходящих на цветник, белое основание кафельной печи с красной железной дверцей, низы дубовых дверей и книжных шкафов, застеклённых до пола. Это отверстие стало для меня источником важной информации.
Очередное собрание за закрытыми дверями, на которое был допущен мой учитель, но, увы, как всегда забыли пригласить меня, состоялось, по обычаю, субботним вечером, после того дня, когда отец распекал Радыча. Честно сказать, меня занимали не столько политические разговоры, критика российской действительности, сколько тайна «господина инкогнито», назвавшегося Росиным. Кто скрывается под этой фамилией? Почему его разыскивает полиция?
Сначала, когда съехались гости (я решил так, «для конспирации», называть завсегдатаев усадьбы), всё происходило по заведенному изначально распорядку: обед в гостиной; весёлый поручик с монгольским лицом долго рассказывал о каких-то безделицах, длиннорукий капитан сыпал латинскими поговорками, тучный поручик изредка вставлял в разговор слова и фразы, всегда меткие, дельные, при этом не отрываясь от блюд, Николай Владимирович многозначительно молчал. Некоторое разнообразие внёс Радыч, впервые присутствовавший за общим столом в доме Белозёрских. Он всех перебивал, с запальчивостью отстаивал своё мнение, на которое, впрочем, никто не покушался, и поминутно поправлял чёрную повязку на вытекшем глазу, наискосок пересекавшую смуглое лицо потомка черногорского инсургента - от низкого лба к острой скуле.
Я не сводил глаз с Росина, сидевшего за обеденным столом напротив меня. Я решительно выбросил из мысленного употребления слово «альбинос», казавшееся мне унизительным; теперь в моих глазах учитель не выглядел неказистым. Наоборот, я нашёл в его бледно окрашенном облике романтическую, интересную бледность. Увидел в небольших глазах, с едва заметной голубизной, сдерживаемую значительность сильного, благородного сердца, личности неординарной.
Первой из-за стола поднялась матушка, сославшись на хозяйственные хлопоты. Я вышел вслед за ней в коридор, проследил, когда она, накинув поверх платья лёгкий капот, и позвав за собой Дашу, вышла с ней через чёрное крыльцо из дому. Подождал, прислушиваясь к голосам, пока гостиная не опустела. Потом, стараясь ступать сапожками тихо по доскам крашеного пола, прошёл в столовую. Взбежать по лестнице к люку в потолке было делом нескольких секунд. Но старая лестница скрипела, и этот путь я проделал неторопливо, перенося тяжесть тела на перила, чтобы нога была лёгкой. А петли люка смазал заранее. Дедушкино кресло теперь не покрывало своим днищем отверстия в потолке библиотеки. Я маскировал его крышкой от кастрюли, а сверху ставил лёгкий колченогий стул. Библиотека заполнялась голосами, скрипели стулья, табачный дым проник на чердак. Я освободил от маскировки отверстие и забрался с ногами в кресло. Пока что смотреть было не на что, а слова слышались так, будто я находился среди разговаривающих. Из глухого гула голосов выделился высокий, с торжественной окраской, голос Радыча:
- Друзья, позвольте представить нашего нового товарища, нашего единомышленника… Э-э, Росина.
Вот досада! Видимо, мой учитель будет оставаться под псевдонимом, пока продолжается его преследование полицией. Придётся набраться терпения. А вдруг случайно прозвучит его настоящее имя из уст несдержанного друга детства. Ведь не удержал же он на языке кличку «барон». Эти рассуждения отвлекли меня от того занятия, ради которого я забрался на чердак. Когда вновь направил слух в сторону отверстия под ламповый крюк, говорил отец:
- Ну что ж, Сергей Глебович, милости просим быть участником наших бесед. Будем надеяться, они породят что-нибудь путное, мы ведь русские, говорить много и горячо горазды. Вынужден вас разочаровать: все мы, сидящие сейчас за этим столом, и те из наших друзей, кто по какой-то причине подъехать сегодня не смог, организацию, какое-либо общество, тем более тайное, не составляем. Так, клуб единомышленников, не связанных клятвой и программой. Протоколы бесед не ведём. Объединяет же нас, простите за высокий слог (но чувство передаю верно), боль за Отечество, которое, дабы уцелеть в текущем столетии, должно подвергнуться основательным реформам, переустройству, наподобие тому, что предполагал документ, оставшийся на столе государя Александра Николаевича в чёрный для России день, 1 марта 1881 года.
- Конституция Лорис-Меликова, - уточнил кто-то.
Николай Владимирович, если и согласился с подсказкой, то, видимо, кивком головы и продолжал:
- Так что у нас есть что сказать в своё оправдание, случись кому обвинить здесь сидящих в замышлении зла противу монарха. Мы жаждем и готовы помочь верховной власти, императору Николаю Александровичу в предупреждении революции, разжигаемой террористами-социалистами.
Опять тот же голос:
- Так ведь бесы.
К слову, я был уже в курсе дела, при определённой окраске которого называли силы ада. Не знаю, прочёл ли по совету своего старшего товарища длиннорукий капитан одноименный роман Достоевского, я же раскрыть его ещё тогда не преминул. Роман мне показался скучным, я много не мог понять, с самого начала чтение заменил рассеянным скольжением по строчкам глазами, однако впечатление моё от социалистов, основанное на разрозненных фразах взрослых, как правило, в бранных оценках, получило более чёткую форму.
Отец и согласился и не согласился:
- Бесы далеко, а социалисты между нами. На их террор государство отвечает террором законов, запретов, закручиванием гаек, качели раскачиваются; раскачке помогает антитеррор Священной дружины. Интеллигенция и студенчество сочувствуют не тем, кого уносят из жизни пули злоумышленников и разрывают в клочья бомбисты, а кого вешают и расстреливают после суда. Им в нашей застойной жизни хочется бури.
- Буря! Скоро грянет буря! - тонким голосом тучного поручика процитирован был наш модный прозаик, не чурающийся стихов в прозе, но не читавший Брэма. Отец сделал паузу и продолжал:
- Конституция всех проблем не решит сразу, но страсти утихнут. Гарантируемые ею свободы (реальные свободы, подчёркиваю) отвадят от социалистов большинство им сочувствующих и «относящихся с пониманием». Террор сойдёт на нет сам собой.
Тут не сдержался Радыч:
- Реальные, как вы, доктор, говорите, конституционные свободы с сохранением самодержавия невозможны. Нигде в Европе… Да посмотрите, Англия, Швеция, Дания, даже Испания: парламент, стротинги там разные, эти, э-э-э, кортесы, даже у тупых немцев, хоть и срат, да с прибавкой бундес! Проблемы решаются через социальный компромисс, абсолютизм - слово просто неприличное. Лично мне все эти свободы не очень нужны, обойдусь, я офицер. Но армии! Подозреваю, скоро мы и гренландиям начнём войны проигрывать После макак бить русских станут пингвины.
- Пингвины в Антарктиде живут, - поправил тучный поручик под общий смех.
Радыч нашёлся:
- Так полезем с ещё одной эскадрой, если по сусекам наскребём, в Антарктиду.
Разговор в серьёзное русло вернул Николай Владимирович:
- Митинговать по поводу самовластья не будем. Монарх сам может решить этот вопрос, подписывая конституцию. Известно, государь Александр Николаевич утвердился в мысли менять образ правления.
- А что там на эту тему было у министра Меликова? - голос длиннорукого капитана.
- Мне это неизвестно, но я знаком с другим проектом конституции, который по многим, волнующим нас вопросам дал ясный однозначный ответ.
- Интересно, кто же её автор?
Оставив вопрос без внимания, отец, видимо, жестом, дал слово монголоиду. Тот, похоже, поднялся с места, так как грохнул о паркет упавший стул.
- Только слепой не видит, что Россия на краю гибели, господа. Признаков масса. Перечислять не буду. Назову один с точки зрения военного человека. Признаюсь, эти мысли мною подслушаны и вычитаны у более глубоко мыслящих сослуживцев, но я их вполне разделяю. Вы понимаете, какая сила настроение общества, общественный фактор. Именно они дают награды и порицания, так как чины и ордена имеют ценность лишь постольку, поскольку обеспечивают право на уважение соотечественников. В то время как политика держав Европы, Америки, Японии, других культурных государств всё более проникается идеей беспощадного эгоизма, а учебные заведения являются очагами национального духа, в России, с университетских кафедр, в литературе, в прессе проводятся взгляды, что патриотизм есть понятие отжившее, не достойное современного интеллигента. Дескать, любить надо не своих, а всё человечество, война есть остаток варварства, армия - главный тормоз прогресса, далее в том же духе. Эти, с позволения сказать, «идеи», разрушительные для всякого государственного строя, распространяются в широких кругах русского общества. Причём, каждый тупица, присоединившись к ним, приобретает звание «передового» человека. Такое отношение образованных классов общества к армии пока ещё не успело испортить русского солдата, но дайте срок, лет через десять защитнику Родины внушат, что он «пушечное мясо» и вправе для спасения «всечеловеков» убить собственного офицера. Дайте срок! Вот и в этом, в воспитании нации, нужна реформа, чтобы преградить путь к народной душе космополитам, которые приближают распад России. Ещё необходимо ввести в закон запрет на употребление войск против граждан, выступающих с политическими и экономическими требованиями. С этой практикой решительно надо кончать.
Голос армейского капитана:
- Carthaginem esse delendam! Раз уж мы зацепились за армию, назовём признаки военного характера, подтачивающие вооружённые силы, а значит и один из главных устоев страны: засилье нестроевого элемента в частях. В Манчжурии могла принимать участие в боях из-за такой структуры лишь треть личного состава полка, например. Назовём слабосилие нашей военной промышленности и при этом сознательное, ради прибыли, изготовление некачественных боеприпасов и вооружений. У всех на памяти снаряды, которые, попадая в японские суда, не разрывались. Простые болванки! Чугунные ядра! Это же преступление по законам военного времени!
- Главный преступник - военное ведомство, - уточнил Радыч. - Ни для кого не секрет, что с его лицами делятся прибылью некоторые промышленники, спешащие пополнить банковские счета. Кстати, о счёте. Я считаю, раз составилась компания по спасению Отечества, - (при этих словах неисправимого романтика все рассмеялись), - то, даже ограничиваясь в своих "возмутительных действиях" чаепитием, необходимо организовать кассу. Будем скидываться, и дело с концом. Есть возражения? И чудно! А то хозяину усадьбы такой компании не прокормить. Только на одного Иваницкого гляньте.
Опять общий смех и ответ Иваницкого (я узнал голос тучного поручика):
- Согласен, прокормить меня трудно, а вот как тебя, ваше благородие, пропоить - проблема проблем!
Рыдыч не обиделся, смеялся он громче всех и естественно.
- В точку попал! Мы, южные славяне, без вина не трапезничаем. Ладно, не будем устраивать балаган. С кассой вроде бы решили, Иваницкий, как трезвенник, введён в должность кассира. Только позволю себе надеяться, что, кроме общих рассуждений под чай, мы всё-таки предпримем и более радикальные действия, не откладывая в долгий ящик
Тучный поручик в тот вечер, несомненно, пребывал в настроении ближе к «балаганному», чем серьёзному.
- Рискну заметить, что масштабы Княжпольского уезда и его политическая значимость вряд ли могут споспешествовать каким-либо радикальным действиям, даже если за дело возьмётся наш неудержимый товарищ.
Радыч от иронии отмахнулся. Он-то был настроен серьёзно.
- Необходимо расширять наш круглый стол.
Здесь позволю себе маленькое отступление. В наше время круглый стол часто звучит не только при встречах политиков. Кто, когда ввёл его в обиход, не знаю, но, ей-Богу, это словосочетание, применительно не к столу определённой формы, а в ином смысле, услышал я летом 1905 года.
- Каким образом, поясни, будь добр.
- Путём привлечения единомышленников. Сначала за счёт гарнизона Старгорода, затем обеих столиц. Могу вас обрадовать: мой недавний вояж в Санкт-Петербург превзошёл все ожидания. Удалось найти понимание даже среди офицеров гвардии. Я подробно всё доложил нашему предводителю, через доктора вы и ознакомитесь с моим отчётом.
Иваницкий не унимался:
- Так всё-таки, как ни крути, как ни называй чёрное белым, а ведьму - очаровательной колдуньей, мы, друзья, самые настоящие заговорщики. Каким ты представляешь будущее России после переворота силами гарнизона губернской столицы с помощью давно не нюхавших пороху гвардейцев?
- Лет двадцать военной диктатуры, чтобы приучить народ к новому порядку, потом республика или конституционная монархия. И, главное, реформы, как в Британии, - энергичные, перманентные, поскольку жизнь постоянно изменяется.
- Значит, если я правильно тебя понял, государственное устройство по типу английского?
- Никаких типов! - горячо возразил Радыч. - Для России возможен только российский тип; в своё время, в своём месте он себя проявит. Русская идея, выраженная Ильиным, это живое учение, в отличие от марксистского, например. Немецкое пусть в Германии и остаётся, у нас оно - гость, с которым приятно познакомиться, но ещё приятнее вовремя отправить его домой.
- Ну а, - вкрадчиво спросил назойливый вопрошающий, - с царём ты этот вопрос обсудил?
Радыч и на такое отреагировал без возмущения:
- Когда срок придёт, царя отведут, кому надо, в сторонку и вежливо попросят подписать конституцию и другие бумажки.
- А если не подпишет?
- Упросят. Кому крови хочется!
Пока длился этот разговор, отец не проронил ни слова, будто забавлялся неравным словесным поединком, когда один, реалист, иронизировал, а другой, витающий в облаках, но уверенный в земной твёрдости своей позиции, отстаивал её с убеждением опасного романтика. (Предтечей такого романтика был в своё время поэт Рылеев). Думаю, слова Николая Владимировича стали неожиданными для всех, сидевших вокруг стола в библиотеке:
- Товарищи, не будем впадать в преувеличения и в то же время умалять нашу решимость служить Отечеству с пользой. Наше мнение (я говорю «наше», иначе мы не собирались бы здесь несколько раз кряду)… Итак, наше мнение - некоторый звук в общественном полифоническом хоре. Но так ли уж он слаб, как может показаться? Мы на свой лад повторяем то, что у многих на языке. Может статься, с нами согласится если не большинство, то достаточно заметная сила, способная провести спасительные для России преобразования. Или мы станем частью такой силы, что, в сущности, всё равно. Ведь как в мире: сегодня - одно, завтра - другое. Какое-то событие внутри страны или за рубежом зреет подспудно, не заметишь, и вдруг один миг меняет обстановку: неожиданная война, непредвиденная природная катастрофа, бунт… Может статься (скорее всего так оно и будет), каждому из нас, всем нам придётся играть в судьбе отчизны совсем не ту роль, на которую мы себя готовили. Главное не в этом. Главное остаться человеком чести, не навредить России, быть при любом раскладе, даже если нас разбросает по разные стороны баррикад, просителем друг за друга перед законом, чьей-то непреклонной волей, судьбой. Мы с вами, товарищи, по всему вижу, вскоре найдём организационную форму общественного участия в назревшем деле спасения Родины. Не будем торопить время, поостережёмся необдуманных шагов, но и не станем откладывать на завтра. Никаких касс учреждать не надо. Не назрело. Гости в таком количестве и в такой повторяемости визитов нам с хозяйкой не в тягость, говорю откровенно. А если понадобится, готов имуществом своим жертвовать ради святого дела, и жизнь моя в вашем распоряжении. Пока же вот здесь будет храниться главный мой вклад в общее дело…
Реакция у меня отличная. Едва Николай Владимирович произнёс последние слова, как я, распластавшись на полу, прильнул глазом к отверстию. Вот голова моего отца с редеющими волосами на темени. Он продолжает говорить, но в слова я не вникаю, всё моё внимание сконцентрировалось на книге, которой касаются крупные, красивой формы, очень сильные (знаю я) пальцы правой руки. Книгу узнал с первого взгляда: «Сочинения А. С. Пушкина». Отец дорожил этим томиком лирики издания Суворина, брал его с собой в дорогу, уносил к себе в кабинет. Я был разочарован, не успев проследить жест, которым, конечно же, сопровождались слова «вот здесь будет храниться». На что показал отец: на старинный сундук, стоявший в простенке между окнами, на книжный шкаф? Какой? Шкафов, под потолок, стояло вдоль стен и в ряду, делившим библиотеку на две неравные части, больше дюжины. Не в книгу же он сунул тот «вклад»!
Спрятать между страниц только пару ассигнаций можно. Настроение так испортилось, что расхотелось подслушивать дальше. В столовой, под лестницей, ждал меня Виконт, с укоризной следил за моим спуском с потолка на пол: мол, почему не взял с собой? Или осуждал моё поведение? Даша, отставляя зад и семеня босыми ножками, носила из гостиной грязную посуду стопками. На меня не обратила внимания, не было места в усадьбе, куда бы не шастал барчук. Матушки не было видно. Поплёлся в парк, по дороге придумывая себе цель. В парке аллей, как таковых не было, а если были, то за сто лет недосмотра исчезли под напором растительности. Их заменили тропы, ни одна из которых не шла прямо. Все совершали замысловатые зигзаги, норовя выскользнуть из-под ног и притаиться в лопухах, в крапиве, в мотках какой-то колючки. Только мне никаких троп не требовалось, чтобы точно выйти к намеченному в уме месту. Мои ноги, с помощью рук в непролазных местах, куда-то сами несли меня вслед за целеустремлённым Виконтом. Отвлекала ускользающая мысль, возникшая сразу, как я оторвался от отверстия в потолке библиотеки. Никак не мог ухватиться за её кончик. Наконец понял, что занимало моё воображение: в библиотеке, в простенке над старинным сундуком появился портрет дедушки, тот самый, что висел в кабинете. В самом этом факте ничего из ряда вон выходящего не было: произведение живописи перевесили на другое место. Но надо было знать врача Белозёрского. Он ничего просто так не делал.
Всё то, что принесли новые люди в усадьбу, нарушило однообразное, спокойное течение нашей жизни. Одно событие следовало за другим, и мой неокрепший ум едва успевал переваривать впечатления.
Как-то вдруг, за одно лето, стал взрослым Гришка, почти мой ровесник, года на два всего старший. Об этом неожиданном, вызвавшем во мне зависть превращении, своеобразно возвестил старший Мельничук, в последний раз выпоров сына вожжами на конюшне «за лыдарство» и велев ему после экзекуции собираться в Петербург к дядьке, который работал токарем на судостроительном заводе. Вот ведь как выходило: в то время как моей зависимости от родителей конца не было видно, работа давала Гришке право распоряжаться собой по собственному усмотрению. А таким правом владеют только взрослые.
От этих грустных мыслей о несправедливости судьбы меня отвлёк Прохоров, о котором я знал только по рассказам старших. Не знаю почему, стало мне тревожно, когда отец, просматривая в гостиной привезенную почту, сказал угрюмо жене:
- На днях к нам пожалует Прохоров.
Я представил себе Прохорова в сапогах и синей купеческой поддёвке, выезжающего в направлении нашего дома из Чёрного (то бишь, Прохорова) леса в дрожках, тех самых, едучи на которых повстречал он на просеке князя Телятьева. Матушка, как сидела в капоте за вязанием в кресле у растворенной на террасу двери, так и замерла. Не вымолвив ни слова, побелев, словно услышала весть о смерти кого-нибудь из близких.
Действительно, нежданный (как я догадался) гость появился у нас через день-два. Только не в поддёвке и не на линейке. И вообще не таким, каким я себе его представлял. Прохоров оказался сухим стариком с прямой спиной, с аккуратно подстриженной бородкой-чёрнобуркой и маленькими проницательными глазками совершенно круглой формы, как у старого грача. На нём был двубортный длиннополый сюртук чёрного цвета. Из отложного воротника верхней одежды выглядывал стоячий воротничок белой рубашки с округленными концами, повязанный чёрным же блестящим галстуком. Ходил он, высоко вскидывая колени, отчего полы сюртука развевались. Подъехал он к крыльцу липовой аллеей на вороном рысаке в лёгкой чёрнолаковой коляске, правил сам. Случившийся возле дома работник принял жеребца. Отец встретил гостя на крыльце, провёл его в гостиную; туда же вышла матушка чуть позже, сменив домашнее платье на одно из тех, в которых она принимала визитёров. На её предложение перекусить Прохоров отказался:
- Премного благодарю, сударыня, от обеда меня увольте-с.
Тут заметил меня, вопросительно вскинул брови.
- Сын Андрей, - представил отец.
- Наследник-с, значит? Очень рад. Вам, отрок, любопытно будет узнать, что я батюшке госпожи Белозёрской одно время прислуживал-с.
Матушка растерянно улыбнулась, отец нахмурился. Прохоров, введя их в неловкое положение, сам же и вывел:
- Ну-с, господин капитан, позвольте-с осмотреть ваши апартаменты.
Началось странное, медленное шествие из комнаты в комнату. Прохоров, мимо чего бы ни проходил, всё щупал руками, сняв тонкие, под цвет воротничка, перчатки: и белый кафель камина, и футляр красного дерева настенных часов в библиотеке, и большой прямоугольный стол в гостиной, и медные ручки на оконных рамах, и спинки венских стульев. Запрокидывал голову, разглядывая лепные карнизы, люстры со стекляшками и фарфоровые абажуры. Казалось, он даже обнюхивал вещи, тыкая в них клином бородёнки. Мне стало противно, я незаметно отстал и убежал на хозяйственный двор, а когда услышал голоса приближающихся к людской родителей и гостя, притаился за крестом на Олеговой горке, чтобы проследить, когда этот старик покинет усадьбу. Ждать пришлось долго. Наконец, запылил просёлок. Из-за зелёного мыса парка вырвался вороной рысак, понёс чёрную сверкающую лаком коляску вниз, к реке, прогрохотал копытами по доскам мостового настила, и экипаж поглотило облако пыли.
Возвратившись домой, я стал свидетелем короткой сцены, не разъяснившей мне ничего, но усилившей мою тревогу.
- Боже мой, Боже мой! - повторяла матушка, сжимая виски пальцами. - Какое унижение! От кого? От лакея!
- Прохоров не лакей, а владелец фабрик, - спокойно возразил отец.
- Но ведь был, был! И теперь мы в его власти.
Несколько дней спустя, я столкнулся с отцом, когда он выходил от матушки с заветной её шкатулкой карельской берёзы. Родитель мой чем-то сильно был расстроен - зрелище, скажу вам, редчайшее. Он даже не заметил меня. Я заглянул в дверь, оставленную приоткрытой. Матушка сидела за трюмо, уронив голову на руки. Плечи её вздрагивали. Я испугался и растерялся. Вышел через террасу в цветник, сел на уединённой скамейке, не зная, что предпринять.
А липы уже отцветали.