Глава седьмая,
претендующая на название приключенческой
Пришло время, когда я перестал гордиться собой, незваным участником бесед, на которые, было понятно, пускался далеко не каждый желающий. Но ведь говорят, привычка - вторая натура. Она и толкала меня в спину, направляла к лестнице, ведущей на чердак, когда гостиная пустела, и голоса критиков российской действительности замирали за двойной дубовой дверью. Я почувствовал потребность оправдаться перед собой, найти, так сказать, благородное объяснение своим отнюдь не благородным способам проникать в тайны отца и его гостей. По некоторому размышлению, оправдание нашёл, притянул силком, чтобы успокоить просыпающуюся совесть. Размышлял я примерно так:
Участником бесед в библиотеке за закрытыми дверями меня не приглашают лишь по одной причине - годами не вышел. Но при чём здесь года? Мне-то, в отличие от домашних и гостей, достоверно известно, что мне двенадцать лет лишь по записи в церковной книге, в которую один поп и заглядывает; я же чувствую себя значительно старшим (ну, чем младше Гришки!), почти юношей. Только попробуй докажи им! Если всё дело в умении хранить тайну, то я многим могу дать форы, пусть проверят. Притом, я полностью согласен с тем, что говорится здесь, вдали от чужих глаз. Я – единомышленник отца и его гостей! Честный, смелый, неподкупный и несгибаемый участник… (подумал, и решил) участник заговора тайного офицерского общества. Пусть другие так себя не называют (из-за конспирации конечно), да и я вслух ни в жизнь не произнесу, хоть режьте, но в уме держу. А если хорошо подумать, у меня перед другими огромное преимущество. Представьте себе (ведь возможно любое развитие событий), что общество разгромлено. Кто под расстрел пошёл, кто в крепость, кто на каторгу. Тогда я, тайный участник заговора, остаюсь единственным хранителем опасных документов, кассы общества, спрятанных на территории усадьбы. Терпя всяческие лишения, я храню все эти сокровища до тех пор, пока из сибирских руд, из застенков Шлиссельбургской крепости не совершит побег… Радыч… Нет, лучше капитан Белозёрский. Он незаметно проберётся в наш дом, взятый под надзор охранным отделением, бросится к тайнику, к его ужасу пустому. Но тут бесшумно появлюсь я и скажу: «Всё в сохранности, отец. Я перепрятал. Вокруг шпики». А он ответит: «Спасибо, сын! Нас осталось двое. Начнём сначала». Нет, стыдится мне нечего. Я просто обязан находиться в курсе всех событий в доме.
Облегчив таким образом свою совесть, сделав её совсем невесомой, я в очередной раз занял свой пост, наблюдательный и… затрудняюсь произвести подобное слово от глагола «подслушивать»… В общем, вы меня поняли.
Обычно первым за круглым столом, по праву старшинства, брал слово Николай Владимирович. Он как бы определял тему разговора, задавал общий тон. Однако в тот день Радыч нарушил субординацию, сорвавшись с места в карьер раньше, чем утихли голоса вразброд, шарканье подошв о паркет, скрип стульев:
- Мы рискуем поспеть к шапочному разбору, если будем и дальше переливать из пустого в порожнее.
- Радыч прав: пора действовать!
- И решительно.
- Конкретно, господа.
- Ты о чём, Егорий?
- Будто не знаете! Да в Лодзе поднялись рабочие Это вам не забастовка, это восстание! Чем оно не кончится, в выигрыше будут социалисты.
Тут заговорили все разом, перебивая друг друга:
- Так они и подбивают рабочих на бунты, на эти самые забастовки.
- Но рабочие и так живут сносно; во всяком случае, квалифицированный рабочий получает больше тебя, поручик. Про мастера и говорить нечего.
- Так любому хочется жить ещё лучше. А тут тебе над ухом стоит социалист и соблазняет: выходи на улицу, требуй, бастуй, бери в руки оружие, и хозяин уступит.
- Хозяева тоже виноваты. Почему бы и не уступить, лучше худой мир.
- Так уступкам предел есть. Что знает рабочий о рентабельности предприятия? Вот и наглеет, если хозяин дрогнул, один раз уступил.
- Не скажи! Одни только чудовищные, говорят, штрафы могут вызвать возмущение.
- Чудовищные? Вы, сударь, мнение своё строите на слухах. Мне достоверно известно: штрафуют не только за брак, прогулы, поломку инструмента и машин по небрежности и тупости; гораздо чаще - за пьянку, неряшливость, избиение жён и детей в семейных казармах, словом, за дело, чтобы неповадно было. Народ надо воспитывать. Слава Богу, догадались, что рублём лучших результатов добьёшься, чем батогами на съезжей.
Выпалившего эту тираду поддержали:
- Социалисты строят свою пропаганду на самых низменных инстинктах. Обобрать имущих - вот решение всех проблем бедноты, учат они. А на деле к народу, к его нуждам равнодушны. Для них народ - средство для захвата власти, реализации учения. Не народ они любят, а наоборот, себя в народе. Чтобы сделать всех счастливыми, всех же и готовы положить на свой алтарь.
- Тогда чем же мы лучше? Мы тоже намерены действовать в соответствии со своими убеждениями.
- Нет, нет! - наконец вступил в разговор Николай Владимирович, впервые на моей памяти с неприсущей ему страстностью. - Будем честны! Ничего народу мы не обещаем - ни кормить голодных каплунами, ни одевать нагих в собольи шубы, ни расселять бездомных в голубые избы из алюминия. Тем более не обещаем свободу, которую наши православные принимают за волю вроде той, что обещал Стенька Разин. Мы вообще, если положить руку на сердце, о народе думаем меньше всего. Предмет нашей заботы - Отечество, Россия, её целостность, исторические и национальные ценности, традиции, через сохранение которых сохраняются умные народы, такие как Англия. Будет Россия, будет русским хлеб и крыша над головой и чем прикрыть наготу, главное, не умрут родная речь и связанная с этим обретением национальная гордость. Мы противники что-либо укоренившееся в нашей жизни ломать через колено. Поломаем, будем сидеть на обломках и долго, бесплодно соображать, что же конкретное мы хотели построить. При этом не зная, как строить, из каких материалов. Да, общий наш дом нуждается в ремонте, как и всякое старое строение, а держава наша хотя ещё не дряхла, то в годах солидных: тысяча сорок лет ей недавно отзвенело. С чего начать ремонт? Руководство есть, только не будем делать из него догму.
- Всё течёт, все изменяется, - блеснул мудрым изречением длиннорукий капитан, забыв, как эта фраза звучит по-латыни, и спросил. - А кто автор руководства? Не Лорис ли Меликов, подготовивший проект конституции?
- Нет. Об этом позже. С поручиком я согласен, время общих рассуждений истекло. Пора сделать следующий шаг.
Вновь раздался торопливый голос Радыча:
- Польщён. Искренне польщён. И предложение есть. Конкретное, тут кто-то спрашивал. Значит так, я приглашаю к себе Шварценберга, офицера столичного гарнизона. Знаком с ним давно, по училищу, за порядочность ручаюсь. Встретиться с ним в Петербурге в начале лета мне не пришлось, тем не менее…
- Будь добр, Юрий Михайлович, короче, - голос монголоида.
- Короче, мне известны взгляды Шварценберга. Они очень и очень радикальны.
- До начала царской службы или…
- Он не из тех, кто за понюшку табаку меняет свои убеждения. Притом, в таком деле, как наше, без риска не обойтись.
- Это так, - вновь сдержанно поддержал георгиевского кавалера Николай Владимирович, - и всё-таки прошу… Теперь требую никаких решений, самых невинных, не принимать самостоятельно. Никому! Только по обсуждению и общим мнением. Хотя мы до сих пор обходились без документации, осторожность не помешает.
Радыч издал какое-то мычание, я не разобрал. И вдруг заговорил Росин:
- Николай Владимирович… Друзья… Прошу вас выслушать моё мнение. В основном, думаю, Юрий прав. Если бы нам удалось привлечь к нашему делу Шварценберга… Я тоже его знаю. И знаю как патриота России. Если бы он оказался с нами, то нашу связь с офицерами столицы можно было бы считать налаженной. Но действовать напролом - слишком велик риск. Не разумней ли, прежде чем приглашать Шварценберга сюда, сначала покрутиться возле него в его окружении, выведать, чем он дышит сегодня, вызвать его на откровенность. Понимаю, понимаю - не благородно, - перешёл на другой тон Росин, видимо, перехватив чей-то осуждающий взгляд, - так я и хочу предложить заменить их благородия в этой чёрной работе. Ладно, прошу прощение за неудачную, может быть, остроту. Предложение моё таково: я еду в столицу вместо Радыча.
- Как тебя понимать? - в голосе поручика прозвучала обида.
- Прости, Юрий, твоя внешность бросается в глаза, а ведь ты совсем недавно посещал Северную Пальмиру по делу, которое нельзя назвать невинным. Ты уверен, что за тобой не увязался какой-нибудь субъект из охранки?
- Почти уверен.
- Вот видишь, «почти». Теперь второй довод в мою пользу. Ты, Юрий, преувеличиваешь близость свою с Шварценбергом. Я же с ним знаком, как говорят, с пелёнок. Наши родители знались домами. Как бы не повернулось дело, он не выдаст меня.
- Но и вы, как я понимаю, рискуете не меньше, объявившись в Петербурге, - многозначительно заметил отец.
Росин ответил не сразу:
- Я рискую один. Если меня возьмут, то за старое. Никто из сидящих здесь не пострадает. Поверьте, товарищи, случись такое, это будет для меня самой большой наградой за ваше доверие ко мне.
Произнесённая скромно, с большим чувством фраза ещё больше возвысила учителя в моих глазах. Радыч всё-таки внёс свою лепту в опасный вояж Росина, вызвавшись снабдить последнего рекомендательным письмом. Поручик вышел из библиотеки. Я услышал его голос, зовущий меня; проворно спустился. Юрий Михайлович шёл вдоль коридора, стуча костяшками пальцев в каждую дверь.
- А, вот ты! Прошу, дай мне лист бумаги.
Я провёл Адмирала Нельсона к себе, усадил за стол. Он тщательно испробовал перо, выписывая не связанные между собой слова на газете, которой была застелена столешница. Позабавила меня буква «б» в его исполнении; он писал её так, как некоторые пишут «д» - с «завитушкой» вверху, влево. Ни у кого такого не видел. Потом он взял из стопки чистый лист и попросил оставить его одного.
Не знаю, с чем возвратился Росин. Что-то помешало мне занять свой «наблюдательный пост» на собрании, когда он докладывал о своей встрече с Шварценбергом. Однако, заметил я, приуныли наши гости, а суровый отец мой совсем стал недоступен. Лишь Радыч продолжал шуметь и размахивать руками с каким-то деланным энтузиазмом, что вызывало у окружающих раздражение и насмешки. Безрадостное настроение охватило и меня. Ничто не развлекало. Вместе с августом, шелестевшим жухлой листвой, будто жестяной, уходили мои последние вольные денёчки.
Только теперь я осознал, как дороги мне старый парк, разбитый прадедом, отчий дом, река, все домашние, включая Виконта. И всё это и всех придётся поменять на унылый уездный город, на длинные, как зубная боль, коридоры гимназии, куда меня уже возили представляться директору, на неуютную квартиру княжпольского деда, скупердяя, в которой пахнет щами, заказанными в трактире за углом, и по вечерам экономят керосин. Там мне предстояло жить от каникул к каникулам.
Но грусть грустью, а готовиться к экзамену, хотя бы для виду, надо было ежедневно. Поскучав пару часов с Сергеем Глебовичем, пребывающим возвышенными мыслями где-то далеко, только не рядом со своим учеником, я убегал с книгой и тетрадью на скамейку к Прабабушке или в беседку, если накрапывал дождик. Иногда забивался в баньку при ключе, который породил овражек. Чаще всего книгой был «Ключевский», но не потому, что пуще всех испытаний боялся вопросов по истории, а потому что чтение это, в отличие от «Арифметики» Киселёва, к примеру, было не наказанием, а развлечением. С тетрадкой под карандаш я делился наблюдениями и мыслями. Потребность в этом обнаружил в себе недавно. Я предался писательству в дневник, предпочтя это занятие играм. Отражённая на его страницах реальность перемежалась с пёстрой фантастикой. Но я не сочинял, я жил смесью правды и вымысла.
Однажды, когда я сидел на скамейке под «Прабабушкой», передо мной, как джин из бутылки, появился Гришка. Брюки на коленях аккуратно залатаны, ситцевая рубашка в синий горошек подпоясана солдатским ремнём, за пояс заткут потрёпанный томик Конан Дойла. Поскольку мы с ним были одноклассниками матушкиной школы на троих (Варька проходила отдельный класс), то книги из домашней библиотеки выдавались всем безотказно.
От неожиданности я вздрогнул:
- Ходишь как кошка! Чего тебе?
- Ничого, - по-хохлацки, как его отец, «нажимая» на первое «о», с обидой в голосе ответил мой приятель. - Не хочешь говорить, и не трэба.
- О чём говорить?
- Будто не понимаешь! Ну и не говори! Я и сам знаю, что у вас клад захован.
- Какой клад? Чего плетёшь?
- Какой, какой! Не придуряйся!
- Да я ничего не знаю.
Гришка пытливо посмотрел мне в глаза.
- Поклянись.
- Клянусь отцом-матерью!
- Так слухай, твой батько клад заховал. Только где, чи в саду, чи в хате, не знаю.
- Откуда ты такое взял?
- Чернявый казал.
- Кто, кто?
- Та кривый.
- Поручик? Радыч?
- Вин.
- Тебе, что ли, говорил? - усомнился я.
- Вчителю твоему.
- Выходит, ты подслушивал?
- Ще чого!? - обиделся Гришка. - На весь сад голосит. Не захочешь, почуешь.
- И что же он ещё говорил?
- Та про якийсь там переворот. Гроши, говорит, на зброю (оружие) есть и золото есть, тильки захованы.
Смятение чувств лишило меня способности думать. Одно сообразил: надо как-то внушить приятелю, что всё это бред. Куда только подевалась моя хвалёная находчивость!
- Враки всё, - сказал я, изображая мимикой презрение к этой нелепости. - И поручик твой враль. Знаю его.
И сделал вид, что углубился в «Ключевского». Гришка, обескураженный, постоял, почёсывая ногу ногой, и побрёл восвояси через чащу в сторону двора.
Слава Богу, отстал с расспросами! Теперь можно попытаться навести порядок в своей голове.
Клад!
Возможно ли такое в наше время? Вряд ли, клады в старину закапывали, теперь ассигнации и золото можно в банк положить, в ценные бумаги обратить, слышал я. Но если деньги и сокровища в виде драгоценного металла, камней, дорогих вещей предназначены на тайное дело? Тогда всё-таки можно припрятать в надёжном месте. Немало книг могу назвать о заговорщиках и их кладах. Как там сказал отец? - Мой вклад будет храниться здесь. Может быть, я не расслышал: не вклад, аклад? Но где его в доме спрячешь? Не в сундуке же, не между книг или за рядами книг в шкафах. Слишком уж ненадёжные места. Теперь другой вопрос: чем располагал Николай Владимирович для заполнения тайника? Именно мой отец, так как он сказал «мой», не «наш». Видимо, серебро «Соединённых славян», о котором писал Владимир Белозёрский в письме к сыну, не исчезло в карманах жандармов. Той фразой из частного письма мой дед мог пытаться отвести подозрение заинтересованных лиц из недругов. Понятно, они притаились в ожидании, когда осуждённый по делу декабристов раскроется. А истинное нахождение сокровища он зашифровал в строках письма, передав сыну Николаю ключ от шифра раньше или позже. Далее, родители, оказываясь время от времени в стеснённом положении, не раз говорили при мне о какой-то кубышке, которую нельзя трогать, ибо она на чёрный день. Эту кубышку я представлял в виде некоего сосуда кубической формы, никак не иносказательно, и сейчас легко прибавил его к шкатулке (нет, сундучку!) с дедушкиным серебром. Потом… Какой же я балда! А наполеондоры, найденные отцом под французской пушкой! Та надрубленная монета, что служила врачу Белозёрскому в качестве пресс-папье, стала быстро-быстро размножаться перед моими глазами, заполняя кожаные мешочки, которые деловито, под покровом ночи, загасив свечи, под луной за оконным стеклом, отец с матушкой завязывали бечевой. Не исключено, что большую часть «трофеев» (сюда я прибавил и золото русского императора, брошенное французами у переправы вместе с казной и артиллерией) предусмотрительный мой отец оставил на дне затона. К счастью, после того как я навёл Радыча и Росина на это место, они забыли о приключении или не придали ему значения.
Так размышлял я, оставляя место для сомнений, но последние из них исчезли, когда в ближайшие дни я обнаружил исчезновение золотой монеты со стола в кабинете и вспомнил, как отец выносил из матушкиной комнаты её заветную шкатулку с драгоценностями.
Оказалось, можно без подсказок, путём умозаключений проникнуть в тайну, волнующую воображение. Оставалось узнать, где спрятаны сокровища. Библиотека сразу отпадает. Чердак - тем более. Цоколь дома? Надо обследовать кладку. Новый кирпич подскажет. Еще не мешало бы присмотреться к паркету в гостиной, заглянуть в дымоходы. Балда! Забыл, что недавно отец с Иваном плотничали в ротонде (отец любил это занятие, искусно владел инструментом). В одном месте пол беседки залатан свежими досками. Правда, потом весь пол покрасили, но я запомнил это место. А дупло в Прабабушке? Не исключено. До него просто так не дотянуться, нужна лестница.
Все эти соображения я занёс в дневник, а тетрадку или носил с собой или прятал в моём тайнике на чердаке. Кто бы догадался, что под сиденьем дедушкиного кресла есть полость, куда можно спрятать много чего, не одну тетрадку. Осмотрительным сделал меня один случай. Как-то хватился дневника, стал вспоминать, где видел его в последний раз. Вдруг мысленно перед глазами появилась скамейка под Прабабушкой, в пятнах лапчатых теней, и оставленная на ней тетрадка, заложенная карандашом. Со всех ног бросился к речному обрыву. Уф, нашлась! Но почему раскрыта, и карандаш под скамейкой? Я хорошо помнил, что, сделав очередную запись, закрыл тетрадь. В животе стало холодно.
Тут в кустах послышался шелест. Виконт, сопровождавший меня, напрягся и сразу успокоился, вильнул обрубком хвоста. Мелькнуло круглое конопатое личико в пушистом ореоле огненно-рыжих, как у брата Гришки, волос, и два круглых, зелёных, словно болотная ряска, глаза с любопытством уставились на меня.
- Варька, ты?.. У, рожа! - вырвалось у меня с облегчением.