Глава восьмая,
доказывающая, что любопытство бывает и порочным.
Усыпив совесть, я испытывал удовлетворение, что посвящён в тайну взрослых, которые, подвергая себя смертельной опасности, поставили цель спасти Отечество. Я чувствовал себя счастливым без преувеличения, но, увы, счастье это было не полным. Вот если бы знать, где спрятаны ценности, чтобы я в случае чего мог стать их надёжным хранителем, передать их из рук в руки тем, кто продолжит дело моего отца, если он и его единомышленники потерпят неудачу.
Я так часто возвращался мыслями к этому предмету, что стал буквально одержим задачей найти тайник. Казалось, перебраны все варианты. Перебрав по нескольку раз все фразы, все слова, которые помогли бы мне нащупать след, ведущий к тайнику, я вдруг явственно увидел руку отца, пальцами которой он упирался в книгу, произнося то слово, что услышал я сначала, как вклад. «Постой, постой, не спеши!» - приказал я себе, чувствуя, что вот-вот что-то ускользающее, золотистого цвета, ухвачу за кончик. Есть! Он у меня в руках - книга, «Сочинения А. С. Пушкина». Теперь я не сомневаюсь: отцовское «вот здесь будет храниться» относилось не к отвергнутой мной, по размышлении, бумажке в сто рублей, а к плану усадьбы с особой пометкой. Представился остров… Фу, ты! При чём здесь Стивенсон? Явилась моим очам крупномасштабная карта местности к югу от речки Стривигор… на тонком пергаменте… Опять чушь в голову лезет! Никто теперь на пергаменте карт не чертит. Пусть будет плотная бумага, типа гербовой, большой лист, но непременно старинный. На нём, вверху, нанесено чёрными значками село Низы. Под селом, то есть в южном направлении, - синяя извилистая лента речки, на которой помечены мост и брод. Ещё ниже, за рекой, всю центральную часть листа занимает зелёное, вытянутое с востока на запад пятно парка. Вот Олегова горка, прямоугольник нашего дома, хозяйственный двор, липовая аллея, флигелёк справа от неё (при въезде в усадьбу), банька и беседка; отдельным значком помечено самое старое дерево. В нижней части листа - жёлтая широкая полоса. Это ржаное поле. Весь низ листа тоже окрашен зелёным. Это Чёрный лес. Теперь предстоит отыскать красный крестик, поставленный рукой Николая Владимировича. Хотелось бы ещё увидеть два слова, написанные мелко-мелко: копать здесь. Да не стану предаваться пустым мечтаниям.
Утвердившись в своей догадке, стал бороться со страшным искушением, но искушение оказалось сильнее меня.
Никогда, казалось, не наступит эта ночь. Дом, как никогда, засыпал долго. Задув свечу, весь обратившись в слух, я лежал под простынёй, злясь на медлительное время. Взошла над лесом полная луна, очертив по раме прямоугольник распахнутого настежь окна и бросив на доски пола его косое подобие. Таинственный свет и таинственное молчание парка вдруг нарушил далёкий, резкий голос ночной птицы. Будто некто невидимый, ведающий всеми кладами на Земле, хранящий ветхие карты с компасными розами в верхнем левом углу и красными крестиками на заветном месте, подал мне знак: пора!
Простыня откинута, соскальзывает на пол. Как ни стараюсь ступать бесшумно, доски под ногами, кажется мне, предательски скрипят, хотя обычно, днём, ведут себя тихо. От родительской половины мою комнату отделяет передняя, Росин спит за стеной, но у матушки ухо чуткое, и те несколько шагов, которые надо сделать, чтобы пересечь наискосок часть коридора до дверей в гостиную, одолеваю я с замиранием сердца. Наконец, трудный путь позади. Долго стою, опираясь на полку камина, прислушиваюсь, сдерживая дыхание, а сердце стучит так громко, что и мёртвых разбудит. Окна этой стороны и застеклённая дверь выходят на парк, луна на другой стороне дома, но свет так ярок, что матово отсвечивает кафель камина, лунные отблески на паркете и красном дереве мебели, на меди маятника в футляре напольных часов и фарфоровом круге циферблата. Ещё четыре мелких шага, и я в библиотеке. И здесь все предметы в отражённом лунном свете.
«Сочинения А. С. Пушкина» - изящный томик в золотистом коленкоровом переплёте - долго сопротивляется моей дрожащей руке, стиснутый другими книгами, а может быть, я просто ослабел от всего пережитого за последние часы. Тороплюсь, забываю об осторожности, обо всём на свете, вся Вселенная сжимается, превращается в блок сшитых листов. Чудесный, страшный миг! Торопливо листаю страницы. Ничего нет, только в одном месте книга заложена рождественской открыткой.
И вдруг - тяжёлые шаги.
«Пушкин» плашмя падает на паркет. Шлепок, как выстрел в ночной тиши. Судорожно сжимаю кулак. В нём влажный от холодного пота клочок титульного листа. Я с усилием поднимаю глаза до подбородка того, кто стоит уже передо мной в шлафроке нараспашку. В глаза посмотреть не в силах. Отец нагибается за книгой, ставит её на место. Потом слышу, как сквозь вату, его спокойный голос:
- Выходит, ты подслушиваешь наши разговоры и о многом догадываешься, иначе не шарил бы здесь ночью. В твоём возрасте могут быть собственные взгляды на вещи, и ты волен поступать, как тебе будет угодно. Только знай: если то, что говорится в этих стенах, выйдет наружу, будет худо и моим друзьям, и мне, и Марье Александровне, да и тебе тоже… Ступай.
Я возвратился в свою комнату с тяжёлым сердцем. Конечно, доверие отца несколько приободрило меня, но было стыдно. Очень стыдно за содеянное. К тому же, отец ничего ещё не знает о порче любимой книги. Что делать? Весь остаток ночи я разглаживал ладонью оборванный уголок титульного листа, придавливал его на столе стопкой учебников и вновь разглаживал. Утром, когда отец уехал в Княжполь, а Сергей Глебович, задав мне читать по-латыни из «Тита Ливия», ушёл с ружьём в лес, я тайком перенёс из библиотеки испорченный том. На всякий случай ещё раз, уже не торопясь, перевернул каждый лист. Нет, кроме той закладки, ничего постороннего между ними не было.
Какой же я недогадливый! Ведь лист бумаги (письмо или план местности), сложив вдвое, вчетверо, можно спрятать в переплёт. Вот здесь, на внутренней стороне передней крышки, видны следы клея. Рука моя потянулась к перочинному ножичку… Нет, остановись! И так уже сделано много непоправимого.
Вздохнув, я принялся за реставрацию книги. Конечно, порчу скрыть не удалось, но я мог гордиться своей работой, так подогнал, тютелька в тютельку, оторванный уголок к уцелевшей части листа, с обратной стороны наложил на место соединения пропитанную гуммиарабиком (как тогда назывался жидкий покупной клей) узкую полоску папиросной бумаги. Даже жаль стало, что не перед кем похвастаться.
- Андрей! - послышался голос матушки. - Ты у себя?
- Что тебе, мам? - отозвался я недовольно.
Матушка появилась в дверях. На узкие её плечи была накинута летняя шаль.
-Читаешь?
- Учу, - солгал я.
Матушка подошла к столу, заглянула в раскрытую на первой странице книгу.
- Беллетристика! Нет, не спорь. До экзамена остались считанные денёчки. Ты должен читать то, что велит тебе Сергей Глебович. Книгу я забираю… Да, зачем я пришла?.. Пойду, вспомню.
И вышла, унося «Пушкина». Вот так штука! - озаботился я. - К возвращению отца надо поставить книгу на место. И поспешил на крыльцо, с него вспрыгнул на пушечку, давая пример Виконту, который, поскользнувшись на чугунном стволе, брякнулся под колёса и остался там, в тени орудия, обиженный. Отсюда, выпрямившись во весь рост, можно было видеть через окно сразу всю малую гостиную, как называлась одна из двух комнат Марии Александровны (вторая служила родителям общей спальней, но отец, как правило, засиживаясь в кабинете допоздна, оставался ночевать на кушетке). Я увидел, как матушка оставила книгу на трюмо и прилегла на диван. Прекрасно! Когда выйдет, заскочу и вынесу этот злополучный томик. С этим решением уселся верхом на пушечке, сбросив летние парусиновые сапожки и касаясь пальцами ног шёлковой шкуры Виконта. Тут моё внимание привлекла суета у флигелька, где жили Мельничуки, вокруг рабочей лошади, впряжённой в бричку. Неужто сегодня Гришку увозят в город, на завод к дядьке? Вроде бы не срок. Обувшись и свистнув Виконту, направился к флигельку натоптанной дорожкой между редкими тополями.
Гришка важничал. В новой синей рубахе, в огромных сапогах, смазанных дёгтем, он стоял возле брички с таким видом, словно ехал в столицу на собственную коронацию.
- Я тоже скоро уезжаю, - сказал я вместо заготовленного «прощай, Гриша! Суждено ли нам свидеться?».
- Так не в Питер же!
Крыть было нечем - меня ждал всего лишь Княжполь.
- Ты смотри там, не болтай лишнего!
- Про що?
- Сам знаешь, про що, - передразнил я выговор приятеля, копирующего отца, хотя Анна, мать парня, была местной.
- Сидай, сидай! - заторопил Иван, выходя из дому с узлом в руках.
Вслед за главой семейства показались заплаканная Анна и круглоглазая от хронического любопытства Варька, обе в летних пёстрого ситца обновках. Понятно, проводины.
- Сидай, - повторил Иван и первым полез на козлы.
Подошла матушка, протянула Григорию серебряный рубль:
- Бедный мальчик.
Анна всхлипнула. Варька повторила всхлип очень похоже. Иван хлестнул кобылу вожжами. Телега тронулась в сторону столбов у въезда в хозяйственный двор по колёсной колее. Гришка даже не обернулся. Спина его выражала ещё большую важность, чем лицо. Если б знать, что свидеться придётся нам не скоро! Но поскольку я этого не знал, то сразу, опережая матушку, рванул бегом к дому, выбросив Гришку из головы, чтобы не отвлекаться от главной мысли.
Ни в малой гостиной, ни в спальне книги не было. Шарить по комнатам времени не оставалось. Ладно, умываю руки! Можно сослаться на матушку в случае отцовских расспросов. Она была последней, державшей «Пушкина» в руках.
К обеду возвратился Росин, грязный, усталый и чем-то взволнованный. Ягдташ его был пуст.
- Что, Серж, - посочувствовала Мария Александровна, - не удалась охота?
- Не сезон, сударыня. Большая охота впереди.
- Тогда оставайтесь у нас до ноября.
- Разве вы скоро уезжаете? - вступил я в разговор взрослых.
- Увы, молодой человек, вы ведь без пяти минут гимназист. Моя работа закончена.
- Как жаль, что всё хорошее быстро проходит, просто улетает, - меланхолически заметила хозяйка дома, катая по скатерти обеденного стола шарик из хлебного мякиша. - Мы так к вам привыкли. Право, как к родному.