Глава девятая,
ещё не трагическая, оставляющая надежду
Николай Владимирович, возвратившийся домой из города в сумерках, огорошил меня и привёл в волнение жену и горничную известием, что экзамен назначен на завтра. Разнервничался и Росин. Наступившей ночью я слышал через стену, как он ворочался, скрипя пружинами койки. По словам Даши, спавшей на кухне, он выходил в столовую, грыз яблоки, горкой насыпанные под чердачной лестницей.
Я тоже спал плохо. Экзамен меня не пугал, так как, скажу честно, мечтал провалиться. Ну, поругали бы немножко и отложили неизбежную неволю на год, а там, глядишь, какой-нибудь случай вообще упразднил бы гимназию. Какой случай? Ну, новое нашествие недобитых в 1812 году двунадесяти языков или, на худой конец, восстание оштрафованных злыми хозяевами рабочих, вроде лодзинского, только ближе, в Старгороде. Да что сочинять! Когда-то же выведет Николай Владимирович верных офицеров и солдат княжпольского гарнизона на площадь, образованную трактиром и синематографом, собором и каланчой - «ура-а-а, конституция!», оглянется по сторонам, а тут я, младший Белозёрский: «Прости, отец, не ты ли мне разрешил поступать, как мне будет угодно? А мне угодно исполнить свой долг!».
Я настолько увлёкся картинами избавления от гимназии, что, в состоянии затяжного вдохновения на следующий день, когда мы с отцом прибыли в Княжполь, ответил на все вопросы экзаменатора удовлетворительно. Впрочем, инспектор, старый знакомый княжпольского дедушки, был более чем либерален. Он спросил меня, был ли счастлив Борис Годунов, добившись власти незаконными путями (нет, не был, уверенно заявил я, что вызвало явное одобрение старика в мундире, при «Станиславе»). Потом, следуя глазами за его шафранным пальцем, без запинки прочёл ceterum censeo Carthaginem esse delendam, ибо эту фразу кровожадного Катона Старшего запомнил со слов капитана, нашего гостя. Показал на карте полушарий Аляску там, где она действительно находится, ибо надпись «Аляска» бросалась за версту (ещё примут меня за близорукого!), и правильно поставил «ять» в слове, которое большинство отечественных грамотеев пишет через «е» (правда, я тоже всегда писал через «е», но на этот раз «ошибся»). Словом, домой возвращался нечаянным гимназистом со свёртком, в который был упакован загодя сшитый мундир (синий с двумя рядами медных пуговиц). Каркасную фуражку с кокардой я держал на коленях. Настроение было неопределённым: не радовался и не печалился. Утешался странной мыслью: всё обойдётся.
При выезде заглянули к дедушке, похожему на сморщенный, страдающий одышкой, бородатый колобок, не преминувший воспользоваться появлением в его скорбном, вдовом доме врача. От пустых щей отказались. Откушали жёлтенького чаю и поспешили забраться в коляску, которой отец любил править сам, что было излишним, ибо Арапчик вёз по своей воле, грамотно.
По дороге к нам присоединились друзья отца. Сколько человек, не помню Все разместились в двух экипажах. Радыч и длиннорукий капитан сели в нашу коляску, остальные втиснулись в наёмный открытый тарантас. Меня это, признаться, удивило, так как была пятница, и гости с ночёвкой были для меня внове. Из разговора получалось, что об этом заранее условились, так как предстояло обсуждение важного вопроса сначала в узком кругу.
Когда уже готовы были распрощаться с деревенской окраиной Княжполя, произошла встреча, всех, кроме меня и Радыча, взволновавшая. На перекрёстке, под фонарём, стоял подозрительный (отметил наш монголоид) субъект, одетый, как мастеровой (в пиджачную пару, малиновую косоворотку и сапоги). Он вроде бы кого-то поджидал, но, завидев наш «поезд», быстрым взглядом охватил сразу оба экипажа и всех, кто сидел в них, и скрылся за дверью трактира. Мне показалось, что к стеклу окошка изнутри прильнуло его узкое, в полубачках, лицо.
- А, чёрт! - выругался капитан.
Николай Владимирович, сидевший рядом с ним на козлах, хлестнул Арапчика вожжами и, когда миновали перекрёсток, отозвался на восклицание:
- Вы заметили?
- Да, того, под фонарём.
- Что скажете?
- Одет как мастеровой, а лицо… Лицо из другого мундира.
- И походка, - согласился отец с подозрением капитана.
- У меня такое впечатление, что я где-то его видел… Старгород… Агент охранки.
Отец придержал Арапчика, подкатил тарантас. Оба капитана поделились с товарищами своими подозрениями.
- Не разъехаться ли нам по своим квартирам? - обеспокоился тучный поручик.
Его поддержали:
- Пока не поздно.
- Бережёного Бог бережёт.
А Радыч взорвался:
- Стыдно, господа! В каждом прохожем чудится вам филер. Если расходиться, то уж навсегда. Так спокойней.
- Завидую, поручик, вашей молочно-детской беспечности, - мрачно произнёс капитан.
Далеко, за Княжполем сверкнуло. Отец подобрал вожжи.
- Гроза догоняет. Как бы не захватила. Ладно, поехали.
Грозная стихия оказалась проворней. Сначала за спиной, над волнистым горизонтом поднялась огромная туча, очертаниями похожая на гриб с толстой ножкой и белопенной шляпкой (сегодня сказали бы «атомный гриб»). В облачной пене погасло солнце, как искра в сугробе снега. В зловещую темень и немоту погрузились холмы и всё, что было на них изначально, что вырастили, возвели люди. Уже не осталось и щели синего неба, ни с боков, ни спереди. И вот словно вспыхнул порох перед глазами - сухо, коротко страшно что-то жёсткое раскололось над головой. Арапчик рванул и понёс, но второй удар оглушил его. Жеребец остановился, широко расставив передние ноги, низко опустив морду под хлынувший ливень, спасаясь под ним от огня и грома, и, покоряясь стихии, поволок коляску в сторону близких уже Низов по дороге, превратившейся в русло кипящего потока. Частые молнии слились в один слепящий фейерверк. Гремело беспрерывно, будто там, в вышине, в антрацитово-синем нагромождении туч, великаны, забавляясь, катали пустые бочки по булыжной мостовой.
Гроза вдруг заспешила и умчалась далеко вперёд, за Стривигор и Чёрный лес, освободив небосвод и выплюнув в промытую синеву белый ком солнца. Путники проехали село и добрались до усадьбы в самом плачевном виде.
Часа через два отец зашёл ко мне в комнату с небольшим баулом (скорее, средних размеров шкатулкой с ручкой), обшитым кожей золотисто-коричневого цвета.
- Отогрелся? Прошу тебя, выглядывай почаще в окно. А ещё лучше, натяни-ка сапоги и сбегай на горку. Посмотри, что там, на дороге. Если сможешь, постой подольше, а что увидишь подозрительное, мигом сюда. Кстати, ты никому ничего не рассказывал? Ну, о наших беседах? Смотри, я тебя предупреждал. И вот ещё… У тебя, полагаю, есть тайник? Ну, ну, не скрывай, мне самому было в своё время двенадцать лет. Так есть?
Я решил быть откровенным:
- На чердаке. В кресле.
- Спасибо за доверие. Значит так, поставь это туда. И забудь, пока я не спрошу.
С этими словами он передал мне свою ношу. Баул был заперт на миниатюрный висячий замочек. Первым делом я поднялся в свои владения. С того памятного дня, когда чуть не потерял тетрадку со своими записями, я приспособил под тайник полость под пружинным сиденьем «дедушкиного кресла. Для баульчика она оказалась впору. И для дневника осталось место.
Удовлетворённый тем, что смог оказать отцу услугу, я готов был бежать на Олегову горку хоть босиком, да матушка и Даша, обрадованные моим успехом в Княжполе, бестолково, мешая друг дружке, стали разыскивать по чуланам осенние сапожки новоявленного гимназиста. И меня втянули в это дело.
Всё это время подъездная аллея к дому оставалась без присмотра, так как отец и офицеры находились в библиотеке. Когда, наконец, я выглянул в окно, из подкативших к крыльцу карет уже выскакивали какие-то люди и вбегали по ступенькам в дом. Ещё, потом оказалось, были верховые, появившиеся со стороны хозяйственного двора. Сначала я не понял, кто они, откуда явились, по какому делу. В прихожей грубо, по чужому затопали.
Я, предчувствуя неладное, бросаюсь от окна в коридор, в сторону передней, придерживая за ошейник Виконта, рвущегося навстречу новым «гостям»; меня на шаг опережает матушка. Из-за её спины вижу незнакомцев в синих, военного покроя сюртуках, форменных фуражках. Сабли на боку, шпоры на сапогах. Сразу натекла лужа. Теперь понял: жандармы. Один в штатском - тот мастеровой с полубачками на узком лице. Хлопают двери со стороны одного чёрного крыльца, второго. Молодой щеголеватый жандармский офицер в пенсне делает шаг к Марии Александровне, берёт под козырёк пальцами, обтянутыми лайкой:
- Прошу прощения, сударыня, проведите меня к хозяину. А собаку велите закрыть в чулане.
Даша перехватывает из моих рук ошейник, тащит упирающегося Виконта в сторону ненавистной ему узкой двери.
- Право…- лепечет моя матушка. - Сейчас…
- Нет, извините, пройдём вместе… Стой, стой, вам говорю!
Окрик адресуется мне, но я уже в гостиной. Поздно: туда проникают жандармы через застеклённую дверь со стороны цветника. У дверей, ведущих в библиотеку я оказываюсь первым. Рву створку дверей на себя – тамбур – снова двери –толкаю. Все, кто сидел за круглым столом, роняя стулья, вскакивают. Но за мной, оттолкнув в сторону Марию Александровну, врывается в библиотеку жандармский офицер и нижние чины.
- Оставаться всем на местах.- Кто из вас доктор Белозёрский? Вы, если не ошибаюсь?
- Не ошибаетесь, - сохраняя внешнее спокойствие, отвечает офицеру Николай Владимирович. - Будьте любезны объяснить, что всё это значит?
- У меня имеется предписание задержать и доставить всех вас в губернское жандармское управление. Вот ордера на арест и на обыск.
- С каких это пор в России запрещается друзьям, сослуживцам собираться за чашкой чаю? - начинает закипать Радыч.
Жандармский офицер пристально посмотрел в лицо поручику, перевёл взгляд на крестик Георгия на груди ветерана последней войны и повернулся к штатскому, одетому под мастерового.
- Киселёв, начинайте обыск.
В единственном глазу Юрия Михайловича зажёгся недобрый огонёк.
- Вы мне не ответили, господин… Как вас там?..
- Полно тебе, - остановил товарища длиннорукий капитан. - Finita la commedia.
Тот день врезался мне в память в мельчайших подробностях. В библиотеке - в большем, в четыре окна, зальце - не продохнуть, столько набилось народу. Матушка, Даша и я прижаты к кафельному обогревателю. Николай Владимирович и его товарищи оттеснены от дверей и окон к столу. Кто стоит, опершись руками о спинку стула, кто с деланно безразличным видом сидит, закинув ногу за ногу, куря сигарету за сигаретой. Радыч вызывающе взобрался на край стола, свесив короткие ноги, посвистывая «На сопках Манчжурии». Отец кажется спокойным, только жилка на виске пульсирует часто-часто. Но ещё спокойней мой учитель. Сразу видно, ему не впервой проводить время в обществе жандармов. А те роются в шкафах, выдвижных ящиках ловко, дотошно, просматривают со всех сторон, прощупывают, обнюхивают, кажется, каждый предмет (недаром «ищейки»!). Самый проворный этот узколицый тип с полубачками, Киселёв. Какие жуткие у него пальцы: длинные и гибкие, как щупальца осьминога; такое впечатление, что каждый из них обладает способностью видеть, обонять и слышать.
Когда Киселёв переходит к шкафу с сочинениями русских классиков, лицо его обращается к жандармскому офицеру, а «щупальце» проникает в щель, образовавшуюся в том месте, откуда несколько дней тому назад я вынул «Сочинения А.С. Пушкина». Голос у штатского сотрудника охранки тихий, бесцветный:
- Здесь стояла книга.
Офицер, лязгая шпорами, подходит к шкафу, присматривается, подтверждает:
- Да, не хватает книги. И могу сказать какой… В жёлтом переплёте, коленкор, триста страниц. Назвать автора?
Вопрос адресуется Белозёрскому Старшему. Тот усмехается:
- Каких высот достигла наука сыска!
- Да, доктор, будем благодарить великого англичанина Конан Дойла.
- Предпочитаю полковника Зубатова.
- Вполне с вами согласен, доктор… Так вы не припомните?
- Решительно не помню. Кажется, либретто оперы «Жизнь за царя».
Офицер щурит за стёклами пенсне красивые глаза:
- Шутить изволите. Ну, ну, в крепости будет не до шуток.
При напоминании о крепости матушке, которая уже сидит в кресле, нервно поглаживая подлокотники бледными руками, становится дурно. Даша хлопочет над ней, пытается влить сквозь стиснутые зубы воды из стакана (графин с родниковой водой здесь всегда). Николай Владимирович пытается нащупать у жены пульс, похлопывает её пальцами по щекам. Я смотрю на эту сцену отстранённо, занятый мыслью о книге, к исчезновению которой из библиотеки приложил руку, выходит, не зря. Хоть бы не нашли в другом месте, в малой гостиной, если «Пушкин» ещё там!
Не нашли.
За окном разливаются синие сумерки. Один из жандармов, забравшись сапогами на мягкое сиденье стула, зажигает лампу над круглым столом. Офицер уводит хозяина дома в кабинет, чтобы продолжить поиск обличительных бумаг. Только, судя по всему, нигде ничего нет. Один за другим синие сюртуки, перевернув в комнатах всё вверх дном, подходят к начальнику, что-то тихо говорят, разводят руками. На лице офицера разочарование и досада.
- Выходить по одному, милости прошу, туда, - он показывает перчаткой, зажатой в руке, в сторону прихожей. - Кареты поданы.
Первым к чёрным каретам с плотными занавесками, одна за другой подъезжающими к крыльцу, двое нижних чинов выводят Николая Владимировича. Я бросаюсь к нему, но он останавливает меня холодным взглядом, в которым укор и сожаление, и мои протянутые руки повисают в воздухе. Возле матушки отец останавливается, молча кладёт ладонь на её плечо; миг - и он удаляется по коридору, сутуля спину. Матушка нема и неподвижна.