Глава четвёртая,
в которой вокруг младшего из Белозёрских
образуется пустота
Напрасно я беспокоился, будто жизнь обходит меня своими уроками; так неучем и останусь. Летом одиннадцатого года выпали на мою долю такие испытания, что, если бы не вовремя протянутая рука, то не известно, кем бы я стал в год своего совершеннолетия.
Приближалась пора белых ночей с их фантастическим светом и сладко-тревожными снами. В конце июня мне предстояло выдержать последние экзамены в кадетском корпусе. Затем… Впереди были две дороги: на одной из них видел себя в штатском (впрочем, плохо различал, как в тумане), на другой - в офицерской шинели. Вот тут все детали просматривались. Не то, что выбора у меня не было; привык за пять питерских лет к шинели, мундиру, фуражке с кокардой. Да и дед мой служил в артиллерии, кажется, и отец в чине капитана в отставку вышел. Правда, он военный врач, но ведь, рассказывал, тягу к медицине имел, мальцом дома у батюшки своего всё собак лечил. Я такой тяги не имею, значит, быть мне, армейским офицером. Хотелось бы в столице остаться, только матушка ближе к себе зовёт. В Старгороде есть пехотное юнкерское училище. Придётся, видимо, туда стопы направить. А, какая разница! Казарма, что в столице, что в провинции, одно - казарма.
Дядя совсем слаб стал, ведь он лет на десять был старше младшего брата, а отцу в этом году исполнилось бы все шестьдесят. Одни с годами лысеют, другие дремуче зарастают волосами. Дядюшка относился к последним. Вот только брови у него, некогда представляющие одну линию, начали с переносицы выпадать, и сейчас их остатки украшали в виде двух кустиков подходы от глаз к вискам. Выпали и ресницы, делая старшего из Белозерских похожим на марсианина из известного романа Уэллса.
Это сравнение пришло мне на ум в самый неподходящий момент - подносил ко рту ложку с супом. Я фыркнул, суп брызнул на скатерть. Дядюшка по-совиному уставился на меня.
- Ничему не удивляюсь, дорогой племянничек, Княжполь так и лезет из тебя, - произнесла Полина Серафимовна (она именно произносила, не говорила).
- Простите, - спохватился я, - простуда.
- В такую жару? - удивился Василий Владимирович, в то время как проницательная его супруга не удивилась, ибо не сомневалась, что я солгал. - Кстати, Поля, о жаре. Могу тебя обрадовать, - (одно из любимейших дядиных выражений), - в понедельник мы переезжаем на дачу.
- Давно пора. Весь свет две недели назад двинулся. Ты снял дачу рядом с его высочеством, я надеюсь? Помнишь наш уговор?
Его превосходительство уставился не её превосходительство:
- Его высочество? Какой это? Напомни, дорогая.
Тётка не успела открыть рот, так как вначале скривила его, чем я воспользовался неожиданно для самого себя, брякнув:
- Наверное, тот самый, который вашего брата убил.
Пока мои петербургские родственники сидят немо с открытыми ртами, заполню паузу пояснением. Дело в том, что уже битый месяц я всё подкарауливал подходящий момент, чтобы начать с дядей разговор о своих изысканиях в бумагах отца и тех выводах, которые к тому времени сделал. Ведь предстояло сделать рассказ доходчивым; выводы подтвердить неопровержимыми фактами и при этом скрыть источник информации, так как баульчик с его бесценным содержимым у меня попросту могут отнять. Вот так, выбрал «подходящий момент», называется! Но у меня давно, как говорится, чесалось, а тут прозвучало провокационное для темы «его высочество». Оно и потянуло меня за язык, который, известно, без костей. Ладно, слово - не воробей, тем более, что к старшим за столом уже возвратился дар речи.
- Объяснись, будь любезен! - раздалось, показалось мне, дуэтом.
Я почувствовал, как это бывало не раз, подчинение той властной силе, которая берёт всего меня без остатка и куда-то несёт… Слова вырываются сами, неподконтрольные уму и воле, жесты их подкрепляют; ни этического цензора во мне, ни страха. Так, наверное, молодой, не нюхавший пороха всадник выхватывает саблю, когда слышит трубный глас, и, размахивая ею, несётся навстречу опасности, не осознавая её.
- Что тут особенно объяснять? Всё и младенцу ясно.
И я запальчиво, сбивчиво, злоупотребляя междометиями, пересказал за обеденным столом почти всё то, что изложено во второй главе настоящей части этой повести. Каким-то чудом обошёл только тему тайника с сокровищами организации - она мало касалась деятельности и гибели Николая Владимировича Белозёрского. Притом, видимо, в глубине сознания я подозревал, что приключенческое напыление на картину жестокой реальности может лишить её правдоподобия.
Горничная давно подала десерт и удалилась (Дормидонт, прислуживающий хозяину, был им отослан сразу), но никто из нас троих к сладкому не притронулся; чай стыл в чашках. Виконт время от времени скрёбся в дверь. Первым на моё прямо-таки думское по накалу страсти выступление подал голос дядя:
- Откуда ты всё это почерпнул?
- Особого труда не потребовалось: ваша библиотека и… простая логика
- Племянничек опять лжёт, - заметила тётка. - Допроси его, Василий, хорошенько.
- Думаю, допрашивать бесполезно. Не всё ли равно, откуда у него эти сведения? Беда в том, что они засели в его голове, и он будет сыпать ими направо и налево. Вот в чём беда.
Родственники говорили обо мне, словно я сидел у себя в комнате. Меня это задело.
- Можно мне сказать… Спасибо, тётенька, вы очень добры!.. Нет, не направо и налево, а только там, где имею право получить ответ на вопросы: почему доктор Белозёрский казнён бессудно? По какому закону приговор выносится членами тайной организации, которой покровительствует Дворец? Соответствует ли закону чести выполнение обязанностей палача выходцем из царской семьи? Ещё…
- Ты этого не сделаешь, не посмеешь, - растерянно перебил меня хозяин дома.
- Посмеет, ещё как посмеет! - визгливо вмешалась хозяйка. - Я его знаю! За что такое наказание?!
- Погоди, погоди!... Андрей, ты подумал о нас? Моё положение в обществе и прочее… Советую тебе держать язык за зубами. Даже в этом доме.
- Здесь, да. Здесь я обязан подчиняться вам, но в редакции «Русского слова», например, думаю, найду заинтересованных в своём рассказе.
Эта мысль только сейчас пришла мне в голову. Не в Зимний же стучаться. Там и в подобных местах никто слушать меня не будет. А вот пресса - другое дело. Я априори почувствовал себя победителем, лицом значительным, и поспешил сообщить об этом родственникам, неосознанно блефуя:
- Я так тряхну вашу Священную дружину, что из неё ваши их высочества как горох посыплются. Мною движет святое чувство - месть. Ни о каких общепринятых приличиях, ни о каких чувствах к царствующему дому слушать не хочу! Вот!
Василий Владимирович в ответ начал криком, но закашлялся. Полина Серафимовна смотрела на меня в это время, как на языческого идола, внесённого осквернителями в христианский храм. Наконец дядя откашлялся. Приступ лишил его сил, и он только прошептал:
- Андрей, нам надо поговорить, как мужчина с мужчиной. Идём ко мне… К тебе.
Я пропустил дядю вперёд. Никто из нас не сел.
- Выгони его, пожалуйста.
- Не беспокойтесь. Виконт будет нем, как рыба. Ручаюсь.
Иногда я бывал остроумен.
- Прошу тебя не делать никаких шагов. Ты ведь пошутил? Признайся. Вот негодник! Но я тебя люблю. Как брата. Ты на него ведь похож. Вспоминаю… Но я не о том… Послушай, ты понимаешь, кому собираешься делать вызов? Они же тебя в порошок сотрут! И нас с Полиной. И Марию Александровну. Ты ведь любишь мать? Так? А коли любишь, подумай о ней. Подумай, подумай, дружок, пока не поздно. Сейчас дай мне слово, я требую! Или не так, сегодня иди в корпус, там думай. Будешь стоять на своём, мы не родственники. Итак, мы с супругой ждём тебя на даче, Каменный остров, точный адрес тебе даст Дормидонт. Приезжай, но только с твёрдым решением не давать волю своему горячечному воображению. Иначе… Я уже сказал. А теперь ступай, мне надо Полину успокоить… Да, вот что… - дядя полез в боковой карман своего любимого шлафрока, в котором он выходил к столу, ничего в нём не нашёл и позвал Дормидонта. Наш Пушкин мигом явился, будто стоял за дверью (скорее всего, действительно там стоял). - Принеси портмоне, там - на столе.
- Кошелёк-с? Понял.
Портмоне-кошелёк оказался эдакой безразмерной калитой, набитой ассигнациями. Дядюшка суетливо достал несколько крупных бумажек, ловко сунул их в карман моего кителя, висевшего на спинке стула.
- У тебя на носу выпуск. Купи себе что-нибудь из одежды, а впрочем, что хочешь. Это наш тебе подарок. Не ерепенься, так положено.
Скоро я вышел из дому. На душе было паршиво. Отойдя от подъезда, стал на краю тротуара, поджидая извозчика. Вдоль ограды канала проходил мимо плохо одетый длинноволосый молодой человек с этюдником через плечо. Я перешёл мостовую, остановил художника:
- Послушай, приятель, прими на искусство.
И протянул ему свёрнутые в трубку ассигнации. Тот взял просто, словно за этим и шёл набережной Мойки. Так же просто поблагодарил:
- Мерси.
Тут загрохотал по булыжникам лихач. Я вскочил на подножку, назвал адрес. Мне показалось, что я освобождаюсь от чего-то тягостного, но странно, света впереди не видел.
Когда я вошёл в казарму корпуса, меня окликнул дневальный:
- Белозёрский, тебе письмо.
Взяв конверт, почувствовал недоброе. Бывало, писала Даша под диктовку больной барыни, но конверт матушка всегда подписывала своей рукой. Сейчас и по конверту вились кудрявые Дашины строчки. Сердце ёкнуло: что бы это могло значить? Торопливо вскрыл конверт.
…Нет смысла приводить здесь дословно трудное послание доброй женщины, старающейся изо всех сил смягчить удар, который нанесла мне судьба. Торопливо пробежав строки письма, сначала понял я лишь одно: матушки больше нет и уже никогда не будет.
Позже, перечитывая раз за разом страницы, испещрённые чернильными строками старательной Даши, съездив в отечески пенаты, узнал я подробности матушкиной кончины.
В конце апреля, по словам уездного письмоводителя, Мария Александровна получила «письмо без обратного адреса, которое произвело на неё странное впечатление». Хозяйка флигелька как бы обрадовалась и озаботилась одновременно. Даше сказала только, что на днях ждёт гостя, и в день его прибытия из Княжполя с утра отправила горничную, ставшую к тому времени компаньонкой, навестить отца госпожи с наказом вернуться на следующий день не раньше ужина. Просьба Дашу удивила: за отцом госпожи, от которого прислуга сбегала в первый день, присматривали Мельничуки. Случайно оказавшись на привокзальной площади в уездном центре, Даша издали увидела, как какой-то бородатый человек в длиннополом летнем пальто и шляпе, глубоко надвинутой на глаза, сойдя с поезда, прибывшего из Старгорода, взял извозчика, и экипаж покатил по дороге на Низы.
Впоследствии найденный и опрошенный мной извозчик вспомнил, что щедрый барин отпустил его, как только переехали Стривигор по мосту, «под курганом» (Олегова горка), в усадьбу направился не через «ворота» (от горки видны только столбы, что сторожат въезд в хозяйственный двор), а полем к канаве; перескочил через неё и исчез между деревьями (в этой части парка, напоминаю, находится флигелёк). Никто из новых обитателей усадьбы бородатого в летнем пальто не видел.
Возвратившись домой к вечеру следующего дня, Даша обнаружила хозяйку в её любимом платье (белое с лиловым), лежащей на спине поверх пледа, брошенного на диван, бездыханной. Земский врач констатировал смерть от «разрыва сердца», следов насилия не обнаружил. Стол, за которым обедали с вином двое, остался неубранным. Но что поразило всех - страшный разгром в комнате барыни, на кухне и в каморке горничной, будто здесь что-то поспешно искали, переворачивая всё вверх дном. Даша настолько обезумела, что похоронили матушку второпях чужие люди возле церкви в Низах. Покойницу отпевал новый батюшка, так как мои знакомцы, поп и попадья, уже несколько лет как лежали на погосте. А выживший из ума отец госпожи Белозёрской даже не понял, что случилось. Прохоров адреса моего не знал. Даша написала мне, когда оправилась от болезни, едва не отправившей её в жёлтый дом. Прохоров старую девушку пожалел. Разрешил жить во флигельке, «пока не приедет молодой хозяин», как заводчик назвал меня. Но Даша боялась здесь ночевать, переселилась в людскую за занавеску, наведываясь во флигелёк в светлые часы время от времени с кем-нибудь из провожатых, чтобы стереть пыль и протопить печи. Последнее матушкино убежище на несколько лет погрузилось в молчание и темноту.
Такая вот история, в записи короткая, а подходы к ней заняли немало времени.
Но я забежал далеко вперёд. Вернусь в то время, когда, сидя на кадетской койке, всё перечитывал Дашино письмо. А может быть, всего только один раз прочёл, а потом просто бегал невидящими глазами по строчкам, пока не закружилась голова, не поднялся в ней нестерпимый жар.
- Белозёрский! Очумел, что ли? Свернёт тебе Анастасьев шею. Вставай! - товарищ по корпусу тряс меня за плечо.
И выскочил в коридор. Только сейчас донёсся до меня зов трубы. Я через силу поднялся на ноги, минуту стоял, борясь с дурнотой. Ноги дрожали. Медленно, опираясь рукой о стену, добрался коридором до лестницы, стал спускаться.
Мои однокашники уже выстроились на плацу. Я направился к своему месту в строю, но в это время что-то раздражающе красное, обдающее меня зловонным дыханием гнилых зубов, возникло передо мной, загундосило.
Что это? - силился вспомнить я. - Почему мне следует стать смирно? Какое отношение имеет моя выправка к смерти моей матушки?
Я пытался обойти препятствие, но оно всюду оказывалось на моём пути. Наконец мне удалось рассмотреть его, понять, что это такое - поручик Анастасьев, «Морда». Ага, вот тебя-то мне надо! Сердце забилось от мучительного восторга, и, собрав остатки сил в кулак, я выбросил его перед собой, целясь между свиных, в припухших веках, глаз ротного командира.