Глава пятая,
о друзьях, которые появляются вовремя
Из корпуса меня вышвырнули больным. Не знаю, чем занемог, к врачу не обращался: слабость во всём теле, сонливость, равнодушие ко всему окружающему. Даже единственное живое существо, которое всегда принимало меня таким, какой я есть, не осуждая за поступки, верный Виконт, не занимал моих мыслей. Поэтому на Мойку я не поехал с нехитрым своим кадетским скарбом, вмещающимся в фанерный сундучок. Его я оставил в камере хранения Финляндского вокзала; в виду последнего нашёл дешёвую гостиницу, в которой снял тесный номер мутным окном на привокзальную площадь. А вдруг увижу Росина, возвращающегося домой!? Первые дни валялся на койке, иногда спускался в трактир чем-нибудь наполнить желудок. Неподалёку, в магазине дешёвого платья, приобрёл себе пиджачную пару, две рубашки, картуз с мягким верхом; в этом облачении, в кадетских сапогах стал похож, решил, поглядев в стекло витрины, на приказчика. Да, бог с ним! Кто я такой? Ни образования, ни навыков к какому-нибудь труду. Деньги в карман пиджака положил немалые по моим меркам. В приписке к тому роковому письму Даша сообщала о пересылке на корпус для меня денег, которые нашлись в секретере покойной (похороны оплатил новый хозяин усадьбы). Действительно, в день вынужденного расставания с учебным заведением мне вручили пачку кредиток на руки, ведь я уже был совершеннолетним. Согласитесь, много денег - хорошо, только у этой пачки кредиток был существенный недостаток: она неумолимо утончалась. Вообще (вынес я из жизненных наблюдений), чем больше горка звонкой монеты, тем стремительнее она тает. Так что самые богатые - это бедняки. У них всегда одинаково мало денег или одинаково их нет вообще; значит, и волнений они не испытывают при колебании курса валюты, роста или падения цен на рынке, а от этого счастливей обладателей счета.
Постепенно силы и уверенность возвращались ко мне. Я уже не боялся переходить дорогу, как в первые дни, не шарахался в сторону, завидев офицера. Трактир выбирал соответственно одёжке. Сначала только пил чай, затем сообразил, что мне нечего и некого опасаться - птица вольная. Гордо заказал водки, лихо опрокинул и долго, со слезами кашлял, выдавая полное отсутствие каких-либо навыков в сём святом деле. Водка мне не понравилась (и никогда в жизни не нравилась), но положение и трактирное окружение обязывало; я старался свою стопку проглотить раньше, чем почувствовать её мерзкий вкус и ощутить ожёг полости рта. Гурманы пьют медленно, смакуя. А равнодушные к прелестям «букета» спешат. Спешка требует повтора: куда время девать? Времени же этого - хоть отбавляй! Безделье - коварная штука, скажу вам. Вот и втянулся в трактирное сиденье «под водочку». Нечего и говорить, за столиками заводились разные знакомства. Здесь взрастивший меня, упорядоченный, хоть и не без изъянов, респектабельный (с оговорками) мир был вывернут наизнанку. Здесь скопилось всё пёстрое, пахучее, возбуждающее любопытство ума и самые звериные глубины тела, ужасное и привлекательное в самых отталкивающих формах.
Как-то мне приснилась, что вся эта новая жизнь - сон, а в реальности через стену - прихожая отчего дома, за ней - комнаты матушки. И действительно, вышел в коридор, а навстречу мне выходит из малой гостиной в любимом своём (белом с лиловыми рюшами и поясом) матушка, печальная, но, слава Богу, живая. Только взглянула на меня и пошла прочь к чёрному крыльцу, растворяясь в солнечном свете, бившим через растворённую дверь. «Мама, постой!» - кричу я и бужу себя этим криком на койке в гостинице. Солнце бьёт мне в глаза. Чувствую, накатывает на меня тугой волной тот жар, что испытал я, вскрыв конверт, подписанный рукой Даши. Скорей отсюда! Бежать! Куда? В трактир, что за вопрос! Это и клуб особой касты завсегдатаев, и убежище от чёрных мыслей, и больница.
В трактире было людно. На меня не обратили внимание. Свободное место за столиком нашлось рядом с босяком, сидевшим перед пустым стаканом и поедавшим общий хлеб. Я устроился против него. Половой бегал мимо, но я его не останавливал. Уже сам спёртый, насыщенный алкоголем воздух пьянил. К тому же, внутренний жар лишал воли двигаться, открыть рот, чтобы выпустить наружу слово.
- Ты, болезный, испей водочки, полегчает, - посоветовал оборванец, откровенно наблюдавший за мной, и не дожидаясь согласия, заказал на двоих, от моего имени.
Несколько дней подряд повсюду то ли он сопровождал меня, то ли я его по злачным местам. Ночевали то в гостинице, в моём номере, то в каких-то перенаселённых трущобах Петроградской стороны. С жуткого похмелья рюмка, подносимая ко рту слабой рукой облегчала. Говорил себе, что надо петь и смеяться, - пел и смеялся; приказывал плакать, - плакал. Всё очень просто. Когда отдал половому последний полтинник, вдруг задумался, по-трезвому. Посмотрел туда-сюда: друга закадычного нигде нет. Но странно, вижу всего себя со стороны чужими глазами. Занятное зрелище! Даже смотреть стыдно, а каково тому, что сидит в табачном чаду, локтями в объедках перед гранённым стаканом с сивухой на дне. О, так это же я! А ну, выходи, дружок!
Местность снаружи, над подвалом, была мне не знакома. Безрадостный урбанистический пейзаж: мрачные грязно-жёлтые и серые здания с узкими окнами, лишённые каких-либо архитектурных украшений, - пещеры ХХ века, хмурые памятники технической цивилизации. Вдали, над крышами, группкой маячили заводские трубы с плотными султанами чёрного дыма, словно башни огнепоклонников. Вечерело. Молчаливая толпа одинаково одетых в серое, с хмурыми лицами людей текла в одну сторону, как мутный поток в каменных берегах. Когда поток иссяк, зацокали копыта, подкатил и остановился лихач возле того места, где стоял я, думая, в какую сторону двинуться.
- Андрей, ты ли это?
Из лёгкой двуколки с откинутым верхом смотрел в мою сторону господин в котелке, с тростью между колен. Я ещё был не совсем трезв.
- Гришка! Рыжий чёрт! Ты почему, подлец, не объявляешься? Пять… нет, шесть лет в одном городе. А у меня горе…
- Знаю… Садись.
Казалось, он не только не удивился моему босяцкому антуражу, заметив меня в таком месте, но и специально примчался, чтобы перехватить барчука, пока он (то есть я) не исчез в каком-нибудь другом подвальчике.
Я забрался в коляску, оглядел старого приятеля.
- Ого! Ты что, уже не рабочий класс? Инженер? Или на вдове женился, на помещице?
Григорий Мельничук, всего на два-три года меня старший, выглядел на все двадцать пять. Старили его длинное, полное лицо, совершенно красные бачки до уровня рта, но больше всего, какая-то пресыщенность впечатлениями в небольших светло-карих глазах с красными же, редкими ресницами. Будто он в жизни немало перевидел, от виденного устал и разочаровался в нём. Не молодила его и одежда - добротная тройка в полоску дорогого сукна, розан в петлице. Котелок он снял, подставляя щеку для моего слюнявого лобзания, сам чмокнул воздух возле моего уха, не снимая рук в тонких перчатках, наложенных одна на другую, с набалдашника на трости. Я в помятой, покрытой кабацкими пятнами паре и косоворотке в цветочек, весь от воротника до ширинки растерзанный, с треснутым козырьком фуражки, не сомневаюсь, смотрелся рядом с ним непрезентабельно.
- Ни то, ни другое, ни третье, - (не только речь, даже голос его изменился в «интеллигентную» сторону). - Скоро всё узнаешь. А пока говори, куда тебя доставить?
Я задумался: действительно, куда? В гостинице задолжал, а в кармане пусто. На Каменный остров к Белозёрским? В таком виде? Да меня только Виконт способен признать.
- Знаешь что… давай-ка на Мойку.
Действительно, если бы не радостные прыжки моего бесхвостого друга, выскочившего навстречу мне, когда на мой стук открылась дверь, прислуга вряд ли признала «молодого барина». Дормидонт, оказалось, уехал вслед за хозяином, а собаку должны были по настоянию тётушки забрать на дачу завтра. Вовремя заявился!
Григорий, не отпуская лихача, прошёл в дом вслед за мной, внимательно осмотрел мою комнату, заглянул в соседние помещения. Опять подумалось: кто он теперь, какой род занятий выработал в моём приятеле столь цепкий взгляд, будто в зрачках его, в отличие от радужки, чёрных, были невидимые крючки.
Теперь видно было, что ростом он с меня (я же высок), значительно полней, округлыми плечами, выпуклыми ляжками, походкой напоминает циркового силача.
Хозяйским голосом велел прислуге подать кофе. Пока пили, переместившись в гостиную, выспросил всю мою одиссею. Уходя, жёстко сказал:
- Вот что, Белозёрский, дай мне слово, что неделю отсюда ни шагу, разве с псом на прогулку. И… ни-ни, ни капли! Понял? Я за тобой заеду. Есть план. Пристроим к делу. Будешь сыт и независим. Отдыхай.
Лето уже клонилось к закату. Целую неделю я отъедался и отсыпался под бдительным оком Виконта. Видимо, боясь вновь надолго потерять меня, он ходил за мной по дому по пятам, на прогулках далеко не отбегал, гуляли ли мы по набережным Мойки, на Марсовом поле или в Летнем саду; на ночь укладывался у меня в ногах, чего раньше отроду не делал, предпочитая подстилку. По мере того, как здоровье возвращалось ко мне, а мозг избавлялся от паров алкоголя, освобождая ум, прожитое в угаре лето стало казаться какой-то экскурсией по преддверию ада. Воспоминания об этих днях пугали, вызывали чувство неловкости и вины перед самим собой, перед тенями родителей и (самому было трудно поверить) перед моими дачниками. Они уже знали о возвращении блудного племянника. Передали через кочующего Дормидонта летнее платье для меня и пространную записку, в которой выражали мне сочувствие по поводу кончины Марии Александровны (об этом они узнали через начальство кадетского корпуса). Прощали, понимая моё состояние, мою выходку с Анастасьевым, закрывали глаза на пропажу в неизвестном направлении «юнца, с которым в таком городе, как Санкт-Петербург всякое может приключиться». И выражали горячую надежду, что я после всех несчастий выбросил из головы фантазии, которые стали причиной размолвки. В конце приглашали навестить их, стариков, на даче.
Я и сам уже хотел их видеть. Да извиниться за вылет из корпуса и шатание по кабакам необходимо было непременно. Только решил с этим не спешить. Сначала выясню, что мне предложит Григорий. Самым заманчивым была перспектива независимости. С её обретением разговор с Белозёрскими будет иной - родственный, вежливый, но твёрдый. Через Дормидонта передал: приеду в первой декаде сентября.
Григорий через неделю, день в день, как и обещал, прислал за мной автомобиль, длинный кабриолет, вороной, в никеле. На этих самоварах я ещё не ездил. Удовольствия, признаюсь, от знакомства с бездушным средством передвижения не получил: впечатляюще, но уж больно шумно, уши заложило, будто пулемёт над ухом строчил. В те годы место рядом с водителем занимал механик. Седоки располагались сзади. Я занял место за механиком, одетым, как и шофёр, в кожу; первый от второго (в шлеме и очках-консервах) отличался кепкой, в остальном оба - усатые, коренастые шатены, очень гордые собой, немногословные. Мы прогрохотали Большой Миллионной до въезда на Троицкий мост, за ним Большая Дворянская улица вывела нас к Самсониевскому мосту. Долго ехали набережной Большой Невки, свернули вправо и углубились в кварталы, видом своим напомнившие мне ту часть столицы, где я оставил последний полтинник перед тем, как меня подобрал Григорий.
Действительно, вот и тот пучок заводских труб! Автомобиль двигался в их сторону. По мере приближения к ним, одна из труб отделилась и переместилась в сторону, увлекая за собой нас; наконец стала на пути, затем чуть подвинулась вбок вместе с пристроенным к ней приземистым кирпичным зданием, пропуская в длинную, как лесная просека, тополиную аллею, ведущую полого вниз.
В конце аллеи открылся премиленький особняк в два этажа (псевдоампир, определил я). Дом стоял в лощине посреди сада, отгороженный от завода лиственничным леском. Высокая труба, стоявшая к тому же на горке, отводила фабричный дым вверх и в сторону, но всё равно, мне выросшему на сельском просторе, в усадьбе XVIII века, эта чёрная клубящаяся арка над изящным домом, показалась чудовищным созданием каких-то бесовских сил.
Дверь в особняк была распахнута. В передней - ни души. Я повесил на оленьи рога дворянский картуз, одернул короткий однобортный сюртук с отложным воротником, полюбовался на узкие панталоны, заправленные в высокие сапоги тонкой кожи (всё от дядюшки и тётушки). Заскрипела лестница. Неторопливо спускалась высокая тощая женщина лет тридцати в тёмном, под горло застёгнутом платье, оживлённом по рукавам и подолу белыми кружевами. Готическое лицо её - ни кровинки - было красиво и непривлекательно. Спустившись, она по-мужски протянула мне узкую руку, поцеловать не позволила, пожала мои пальцы неожиданно сильно:
- Клавдия, просто Клавдия.
- Белозёрский… Андрей.
Клавдия провела меня в гостиную, жестом показала на кресло у круглого столика, сама села напротив. И здесь я не увидел никого из прислуги. Дом был тих.
- Григорий рассказывал мне о вас. Он прибудет с минуты на минуту. Вы голодны?
- Благодарствую, могу терпеть.
Она улыбнулась - получилась усмешка:
- Тогда терпите. Впрочем, сделаю вам кофе.
И вышла. Я опять удивился: могла бы распорядиться. Наверное, всю прислугу отпустили. Не праздник ли сегодня? Не вспомнил. Клавдия возвратилась, ловко неся одной рукой поднос с кофейным набором, чашка была одна.
- Пейте, свою норму я выполнила.
Разговор не клеился. Выручил Григорий. В окно я увидел, как он, влетев в растворённые ворота на караковом жеребце, несмотря на раннюю полноту, умело выскакивает из высокого казацкого седла на терраску перед входом в дом через балюстраду. В руке нагайка, одет в мундир кавалериста, но без знаков различия. Ещё миг, и он перед нами.
- Белозёрский… Вот теперь не узнаю - другой человек. Молодец! Клавдия, проводи гостя в мой кабинет и накрывай. Как волк. Я сей момент, только обмоюсь.
И скрылся за портьерой. Хозяйка провела меня анфиладой комнатёнок в угловую круглую комнату и оставила одного. Клавдия! Григорий! Уменьшительные имена, видимо, здесь не в ходу. Вошёл мой приятель - без кителя, в расстёгнутой домашней куртке поверх полотняной рубашки.
- Ну, что удивлён? Удивляйся! Это всё не моё.
- Приданое?
- Куда там! Клавдия - дочь самого бедного генерала Российской империи. Бедный он оттого, что дочь отказалась от наследства.
- Что так?
- Мировоззрение эмансипированной женщины.
- Ладно, Гришка (наедине позволь называть тебя по-старому), не темни, рассказывай, что можешь.
Мы уселись на диванчик, поставленный в простенке между окнами напротив письменного стола. Закурили. Григорий уклоняться от объяснения не стал:
- Завод видел? Так вот, мы с Клавдией его совладельцы. Всякие пиротехнические штучки изготовляем для фейерверков. Продукция нарасхват.
- Ничего не понимаю… Вы муж и жена?
- Вроде этого. Не венчаны.
- Так дом ваш?
Григорий рассмеялся:
- Дом принадлежит владельцам завода. А знаешь, сколько их?
- Ну, сколько?
- Много. Очень много. Если всё, что здесь есть, разделить на число совладельцев, одному достанется стул, другому - ящик от комода, третьему - суповая ложка, а замыкающему этот список - ручка от двери, Понятно?
- Нет, не понятно. Если это… как правильно… да, акционерное общество…
Мельничук хлопнул ладонью по выпуклой ляжке, как бы ставя точку на этой теме.
- Хорошо, потом поймёшь. Надеюсь. Пока скажу, что занимаю сейчас этот дом, потому что исполняю обязанности директора завода с представительскими функциями.
От удивления я даже привскочил, зазвенев пружинами дивана.
- Ты! Директор! В двадцать лет? Так ты учился? Где?
- Двадцать один, - поправил сын крестьянина, сделавший головокружительную карьеру, в то время, как я, барин, и кадетский корпус не смог окончить. - Учился я в реальном, вторым вышел, да не в том дело. Мой учитель и воспитатель - Клавдия. Во-первых, за три года она сделала меня подобием интеллигента, с виду, по крайней мере. Во-вторых, там, где я прокалываюсь (а это случается нередко), она директорствует в представительском же плане из-за моей спины, как кукловод, дёргая за ниточки. Ей тридцать. Ты заметил? Это одно из её преимуществ. Что касается реального руководства производством, толковый исполнительный директор здесь же, всегда под рукой. Без него на заводе остынут печи или он взорвётся, или по миру пойдёт. Ты его увидишь. Теперь о тебе. Небось, ждёшь, не дождёшься, что я предложу тебе. Понимаю. Так вот, предложение в лоб: возглавить финансовую службу.
На этот раз я фигурально вскочил, превратив пружинное сиденье дивана в музыкальный инструмент.
- Так я же… Какой из меня финансист? Издеваешься, что ли? Я считаю плохо. Одному меня в корпусе научили - стрелять.
- Погоди, - спокойно остановил меня Григорий. - Твоё умение стрелять нам пригодится, не сомневайся. Теперь о счёте. Кто тебе сказал, что ты будешь заниматься финансами? Тебе финансовые документы и читать не придётся. Расписываться научился? Слава Богу! Вот и ставь подпись, где тебе бухгалтер укажет, а директор подтвердит. Теперь разъясню. Не бойся, что тебя подставят. Всё честно. Бухгалтерия в идеальном порядке. У нас здесь всем заправляет финансовый гений; я о нём уже сказал - исполнительный директор, он же главный финансист, он же бухгалтер. Но по очень личным причинам ему ни лица показывать на людях нельзя, ни имени своего открывать. Так что в одной ипостаси он - Мельничук, в другой - Чупская, недостойная дочь генерала, в третьей, если согласишься на наше предложение, будет Белозёрский. С другими совладельцами согласовано. Кстати, тебе интересно, какой оклад тебе назначили?
Мельничук отошёл к письменному столу, написал несколько цифр карандашом на четвертушке бумаги, поднёс мне к глазам. И поджёг листок огоньком сигареты. Догорать бросил в пепельницу. У меня голова закружилась.
- Это всё правда, что ты сказал? Никакого подвоха? Никакого воровства? Всё честно?
- Как тебе не стыдно, Андрей! Мы ведь друзья.
- Но скажи, почему другие согласились на твоё представление? Меня ведь никто здесь не знает. Притом, возраст. Не кажется ли тебе…
- Я здесь только в роли советчика. Представляла Клавдия, а ей не откажешь, у неё в организации большой авторитет, притом, по возрасту она старшая. Кличка у неё «Мама».
- Организации?
Григорий на мгновение смешался.
- Оговорился, на предприятии… Признаться, я сам был в недоумении. Когда после нашей встречи у трактира я назвал тебя, Клавдия спрашивает: «Белозёрский? Не сын ли военного хирурга?» - «Он самый, ты с ним знакома?» - «С отцом была знакома». - «Вот как! При каких обстоятельствах?» - «Много будешь знать, состаришься». Ты ничего добавить не можешь?
- Нет, - ответил я, - разве что пациенткой его была. Или генерала Чупского в полевой палатке кромсал, где-нибудь в Туркмении. Погоди, где он служил?
- Послужного списка не читал. Знаю, последнее место его службы, кажется, Петропавловская крепость. Да, точно, заместитель коменданта. Клавдия рассказывала, в ту пору у неё первый конфликт с отцом случился. Она взялась устроить побег одному заключённому, по уши в него влюбилась; только дело раскрылось. Замяли, но генералу пришлось подать в отставку.
- В какие годы, не помнишь?
- В пятый или шестой. Чего допрашиваешь?
- Да понимаешь, той зимой, с пятого на шестой год, отец в следственной тюрьме Трубецкого бастиона содержался. Не с ним ли связано дело? Спросить бы у твоей супруги.
- Э, брат, обожжёшься! Её огнём пытай, ничего не скажет. Разве что такая минута придёт, разоткровенничается. Это у Клавдии бывает, редко правда; и не перед всяким раскроется. Сложная баба. Идём, нас зовут.
Со стороны гостиной прозвенел колокольчик. Когда мы вышли к столу, «Мама» расставляла приборы. Слуг по-прежнему не было.
С того дня началось моё странное служение Маммоне. Мне вменялось в обязанность директором Гришкой… (о, виноват, Григорием Ивановичем) ежедневно являться к одиннадцати часам в особняк. Оклад позволял, не торгуясь, нанимать лихача, и я никогда не опаздывал. «Мама» выделила мне комнату рядом с кабинетом Григория, сказав, что это мой рабочий кабинет. Там стоял такой же стол, как у её гражданского мужа. Едва я усаживался за него в кресло, в дверях из-за портьеры бесшумно появлялся лысеющий человечек с пачкой бумаг мне на подпись. На вид - лет под тридцать. На лбу сократовская шишка. Сократа может быть такая выпуклость на черепе и украшала, но мой (оказалось, бухгалтер и прочая, и прочая) был похож на человека, налетевшего лбом на дверной косяк.
В первый раз он представился: Филимонов. И всё. Я догадался, тот самый «финансовый гений». Кабинет его был этажом выше. Филимонов в нём спал; туда же Клавдия носила ему на подносе еду. Я не видел, чтобы Филимонов выходил из дома днём. Однажды заметил его прогуливающимся по саду. Был поздний осенний вечер. Карлик в пальто и шляпе быстро спустился с освещённого крыльца и удалился по тёмной дорожке. Каждый из нас сам убирался в своей комнате, на «Маме» были общие места. Какие-то работники сменялись в сторожке у ворот, но в дом никто из них не заходил. Подписав бумаги, я мог катиться на все четыре стороны, что и делал с сознанием отлично выполненного долга (подпись я придумал себе длинную, оформленную с художественным вкусом, и выводил её с явным удовольствием).
Только один раз, в самом начале, Григорий провёл меня по цехам фабрики, перезнакомил с инженерами и мастерами; они по очереди ввели меня в общих чертах в курс производства картонных ракет, хлопушек, бенгальских огней и прочих предметов для «огненных потех», так любимых Петром Великим, что он заразил подданных и потомков. Объясняли толково, только мне было трудно всё сразу взять в толк. Ходил за своими провожатыми, кивал с умным видом и облегчённо вздохнул, когда рыжий совладелец решил, что его официальный финансист насыщен информацией о производстве под «белый воротничок». Я раскланялся с технической интеллигенцией и резво двинулся рука об руку с другом детства вниз по дороге на запахи кухни, где, знал, умело орудует Клавдия, чаще всего одна, но иногда с помощниками.
Время от времени ненадолго дом наполнялся какими-то молодыми людьми, мужчинами и женщинами, равными между собой по положению и постоянным жильцам ровня, судя по манере общения. Располагались, кто где; все диваны, кушетки бывали заняты, даже на полу, случалось, стелили. Разговоры между собой вели русскими словами, но на таком эзоповом языке, что я ничего не понимал. Сталкиваясь со мной, раскланивались, в разговоры свои не втягивали, я же не навязывался в собеседники, да и после исполнения своих коротких обязанностей здесь долго не задерживался.
Однажды привезли на знакомом мне кабриолете окровавленного человека, будто бы пропущенного через мясорубку. Я говорю «человека», а не труп, ибо это месиво дышало и стонало. От остатков его одежды остро пахло динамитом, уж меня-то, бывшего кадета, не проведёшь. «Мама» решительно в тот день услала меня на Мойку, велев не появляться, пока не позовут. Подождал, пока кожу заднего сиденья автомобиля не отмыли от крови, и «ямщичками обратными» выехал из лощины. Кожаные служители шумного монстра согласились дать крюк через Каменный остров. Там меня высадили. Дачу Белозёрских нашёл легко, спросив адрес «его высочества».
Старики меня пожурили, что опять пропал (но «хоть за записочки спасибо, племянничек»). Однако мой солидный вид примирил меня с ними: молодой денди - осеннее пальто (шёл уже сентябрь), котелок, брюки, перчатки, полуботинки - всё серебристого цвета. Золотая цепочка карманных часов, пушистые усики. О звании финансиста они были наслышаны от Дормидонта, успели наохаться заочно. Главное, они уверовали в моё исправление. Клановый мир был восстановлен. После обеда на террасе, осенённой багрецом и золотом осеннего сада, условились встретиться на Мойке.
Однако, как говорится, мы предполагаем, а Бог располагает. Что обо мне, простом смертном говорить, если сильные мира сего бессильны перед Провидением. В начале сентября только и разговоров было об убийстве в киевском городском театре премьер-министра Столыпина. Какое-то ничтожество Богров, то ли агент охранки, то ли социалист, то ли анархист, всадил в умнейшего человека России две пули. Пётр Аркадьевич предполагал, что ему дадут двадцать мирных лет для преобразования страны, а милый молодой человек располагал браунингом. Правда, он не Бог, а всего лишь помощник присяжного поверенного, но кто-то свыше направлял его руку. Если не Бог, то бес, из бесовской рати.