Глава шестая,
в которой я обнаруживаю себя в рядах террористов
Своё временное отлучение от кабинета в доме возле фабрики я решил использовать для поездки в родные места. Пора навестить матушкину могилку. Теперь такая возможность у меня появилась без того, чтобы залезть в дядюшкин карман. В особняке был телефон. Я позвонил из центральной станции. Трубку подняла невенчанная супруга Гришки Ивановича (фу, чёрт, то и дело срываюсь!). Изложил ей свою просьбу. «Мама» не возражала, только велела перед отъездом появиться на фабрике, чтобы подписать бумаги. Из этого я заключил, что тело с запахом динамита в труп ещё не превратилось. Только бы не в моём кабинете устроили они лазарет! В условленный день и час подъехал к административному подъезду кирпичной коробки, увенчанной на дальнем углу дымящим минаретом. Бумаги пешим ходом принесла Клавдия, одетая в тёмный, по своему обычаю, но изящного покроя салоп, в шляпке с вуалью. Да, оригинальная красавица. Не дай, Бог, влюбиться в такую! Священнодействие состоялось в кабинете главного инженера, пожилого, скучного петербуржца с бородкой клинышком, в пенсне, одетого, как мастеровой - рябая косоворотка навыпуск выглядывает из-под пиджака. Вообще, среди технического персонала и рабочих было немало лиц морщинистых, в обрамлении седины, чего не скажешь о дирекции.
Расставаясь со мной, Клавдия предупредила: быть к такому-то числу, состоится совещание совладельцев фабрики. Впредь такие съезды будут проходить регулярно, раз в месяц. Я предложил подвести даму к особняку, коляска меня ждала; суровая красавица отказалась и удивила прощальными словами:
- Поклонитесь от меня могиле. Я завидую госпоже Белозёрской. А вы… Вы становитесь похожи на Николая Владимировича. Мужайте быстрее. Впрочем, сколько мне тогда будет…
Нет, не спросила, просто сказала, думая о своём.
Будь я постарше годами, удовольствовался бы вторым классом, ехать-то до Старгорода всего ночь, а там вёрст семьдесят - и Княжполь. Но мне только девятнадцатый шёл, и я уверил себя, что главному финансисту фабрики, пусть липовому, положение велит ехать первым классом.
Без надобности нанял носильщика. Новый серебристый баул (под цвет пальто и шляпы), пахнувший свежевыделанной кожей, мог нести и ребёнок. Носильщик - Добрыня Никитич в белом переднике - аж скривился от натуги, приняв ношу из моих рук, вымаливая лишний гривенник. Я был щедр. С кондуктором тоже, когда тот постелил мне на диване в тесном купе. Отгородился от Петербурга занавеской, переоделся в ночное и сразу заснул, как только убаюкивающее застучали на стыках колёса. В Старгороде оторвал голову от подушки, откинул занавеску, но ничего знакомого не увидел и вновь заснул.
- Княжполь! Подъезжаем! - огласил кондуктор на весь вагон, моё купе - отдельно, и вновь получил на чай. На площади стоял всего один извозчик. Сам древний и лошадёнка древняя, упряжка изначально была ремённой, теперь украсилась верёвочками, узлами. Никак не соответствовал моей одёжке сей наёмный экипаж, да выбирать не из чего. Уселся за спиной возницы, просиявшего от неожиданного седока.
- Трогай! На Низы и за речку.
- К Прохорову, что ль, барин?
- Туда, туда…
Лошадёнка дёрнула, оси скрипнули. Поехали. До обеда доедем, если колесо не отлетит, если старушка о четырёх копытах в пути не падёт.
Подозреваю, время остановилось в Княжполе. Проезжаем площадь: собор, управа, каланча, околоток, синематограф, трактир, длинное здание гимназии, так и не имевшей счастья принять меня в свои стены, почтовое отделение. В дверях тощая фигура всё того же письмоводителя, таращится на меня - силится узнать, не узнаёт, я-то, в отличие от княжпольцев, изменился. Вот эта улица ведёт к дому деда (жив ли?), с облегчением принимаю решение заехать на обратном пути, заодно и Мельничуков навестить, тем более, что поворот уже проехал. Вот пыльный перекрёсток с фонарём на кривом столбе, трактир. Смотрю на окно у крыльца, неужели с тех пор стёкла не мыли! И то ли разводы грязи мозаику выкладывают, то ли свет причудливо разлился по неровной поверхности стекла - вижу я длинное, белое лицо в бачках. Вылитый Киселёв! Чур меня! Здесь граница пригорода. Кривые, ухабистые улочки пустынны. Словно избегая их вековой скуки, убогие дома отступили за кусты и деревья широких палисадников; только осенним убранством и красны. Ветхие заборы никогда не красятся, черны. Иногда мелькнёт лицо, покажется знакомым, нисколько не изменившимся, будто за эти годы никто не родился здесь, не постарел.
Наконец дрожки, с трудом одолев пологий подъём, выкатываются на простор волнистой равнины, распластавшейся под блёклым небом.
Небыстрая езда удлиняла дорогу, а моё нетерпение и того больше.
- Скажи, любезный, звать тебя как?
- Да как всех, барин, Иваном.
- А кобылу?
- Маруськой.
- Давно здесь ездишь?
- Давненько.
- Так может знаешь, в усадьбе весной барыня умерла, что внуков Прохорова учила?
- Как не знать! Затаскали меня в околоток.
- За что?
- За того, в шляпе.
- Погоди, Иван. Вот тебе рубль сверх платы. Расскажи, что знаешь. Кто таков, «в шляпе»?
- Я ж с Маруськой его, барин, чёрта бородатого, и вёз, - весело затараторил возница, обрадованный неожиданным «наваром». И дальше выложил мне всё, что я описал выше, рассказывая об обстоятельствах смерти матушки.
В Низах велел вознице править к церкви. Въехав в церковный двор, Иван выпряг из дрожек измученное животное, а работник отвёл её в стойло. В тот день и час службы не было. Батюшка увидел подъехавший экипаж в окно, вышел навстречу с попадьёй, выводком поповен и поповичей, мал мала меньше. Был отец Александр молод, благородно красив, будто священник из боярского рода, каких-нибудь Колычёвых; под стать ему попадья. Я представился, заказал панихиду и в сопровождении всего «святого семейства» пошёл на кладбище. Старшая девочка срезала в цветнике под окном родительского дома четыре бордовых розы, догнав нас, протянула цветы мне. Дорожка между могил вывела к выпуклой стене алтаря с облупившейся штукатуркой. Здесь увидел несколько вросших в дёрн серых плит, под которыми лежали Белозёрские поколения Андрея Ивановича, первого хозяина усадьбы, и его дочерей; остальные нашли вечный покой, кто где: сын родоначальника в Сибири, внук - в донном иле Финского залива. За этим господским некрополем, чуть в сторонке, возвышался холмик, дико поросший травами и цветами, с дубовым некрашеным православным крестом. На пересечении вертикального столба и средней перекладины рукой Даши было мелко написано чёрной краской:
МАРИЯ АЛЕКСАНДРОВНА БЕЛОЗЁРСКАЯ
1863 – 1911
Нет, не боль овладела мной, чего скорее всего можно было ожидать при этом первом свидании матери и сына по разные стороны небесного порога. Меня охватило горькое недоумение: неужели этот земляной горб и этот деревянный символ христиан с тремя словами и двумя числами - всё, что осталось под солнцем от моей матушки? Как это нелепо, несправедливо, немыслимо! Понимая моё состояние, женщина увела детей. Я постоял, погрустил, поцеловал имя матушки на кресте, оставил ей розы и побрёл к дому. От обеда отказался. После панихиды, собравшей много народу, наказал Ивану ждать моего возвращения. Мне хотелось одному, пешком войти в своё детство, чтобы всё увидеть на своих местах и встретиться с мёртвыми, как с живыми.
Было и очарование и разочарование. Первое я испытал, когда, подходя к мосту, увидел на высоком берегу Стривигора наш парк в красках осени, на которые тёмным силуэтом была наложена Прабабушка. Узнавалась белая, как прежде, беседка на другой, от старой сосны, стороне малого оврага, в его устье темнела кляксой заводь с каким-то новым строением над урезом воды (первый укол разочарования, но слабый). За мостом усадьба приблизилась, прикрылась Олеговой горкой. Крест на месте. Куда ему деться! Поднялся к нему - второй укол разочарования, более ощутимый: на обновлённые штукатуркой столбы при въезде в хозяйственный двор навешены кованые ворота. За канавой, опоясывающей территорию усадьбы, появился вал, уложенный дёрном. Прошёл вдоль канавы до въезда в аллею - та же картина: штукатурка на столбах, створки железных ворот. Но за ними вновь обаяние «моей старины». Вижу сквозь колоннаду деревьев зелёный фасад дома в шесть окон, белые столбы портика. Тёс на крыше заменён черепицей; необычно, но дому идёт, ничего не имею против. И направо знакомая картина. Флигелёк (спасибо Прохорову!) в прежнем виде, во всяком случае, издали. Да, при взгляде издали я много чего узнавал. Но вблизи почти всё оказывалось чужим. Даже в парке самые старые деревья Прохоров велел выкорчевать, на их местах уже укрепились молодые деревца; появились широкие аллеи, повторяя старые тропы. Спасибо, хоть так! Идти в дом совсем не хотелось. Я знал, там ничего из той жизни не найду, разве что от стен повеет родным. И ни с кем из чужих не хотелось встречаться.
Вернулся подъездной дорогой к въезду в хозяйственный двор и направился к его постройкам. Там шла знакомая мне жизнь, только более громкая и суетливая. Никого из работников Белозёрских я не встретил, а вот Даша в жёлтой кофте и широкой юбке, повязанная ситцевым платочком, вышла на крыльцо людской, будто ждала меня. Старая девушка тоже не изменилась. Думаю, она с молодых лет не менялась (опять-таки, если смотреть с расстояния). Я окликнул издали:
- Даша!
Она, начав было вытряхивать с вынесенной скатерти крошки под клювы сбежавшихся кур, замерла, стала меняться в лице, по мере того, как я приближался.
- Андрей… Андрей Николаевич? Барин! Хозя-а-а-ин!
И зарыдала, уткнувшись мне в плечо. Даже куры прекратили клёв. А работники побросали свои дела и стали создавать вокруг нас живое кольцо. Кто-то побежал докладывать хозяину о прибытии ещё какого-то «хозяина».
Я поспешил увести последнего мне родного человека моей прошлой жизни во флигелёк. Ключ от него Даша носила на шее, рядом с крестиком. Пока мы шли, компаньонка-горничная скороговоркой повторила всё, что писала мне в письме, и внесла ясность в её чернильную фразу «все вещи разбросаны». Тогда я не обратил на эти слова внимания, но теперь озадачился: что здесь искали и кто искал, и что унесли?
В матушкиной комнате был идеальный порядок нежилого помещения. Старинный портрет дедушки Владимира Андреевича при эполетах, с коком над лбом и зачёсанными на виски прядями светлых волос усиливал ощущения музея. Избранные книги в шкафу за стеклянными дверцами, заметил я по корешкам, стояли на полках не так, как принято было в нашем доме. Даша проследила мой взгляд, пояснила, извиняясь:
- После того погрома всё собрала, расставила, как помнила. Книги вот… Не знаю, правильно ли.
Этой фразой старая девушка навела меня на мысль:
- Даша, ты не помнишь, где «Пушкин»? Ну, мы когда-то говорили о той книге, в золотистом переплёте, что ты сунула Марии Александровне в чемодан, когда мы собирались в Петербург. Вы назад её привезли? «Сочинения Пушкина», жёлтая, вот таких размеров, - (я показал пальцами).
Даша задумалась:
- Что-то вспоминаю. Да, как клала барыне помню, а потом… Чемодан я не разбирала. Хозяйка сама.
- Ну вспомни, Дашенька! Это очень важно.
Я раскрыл дверцы шкафа, побежал глазами и пальцами по полкам.
- Нет, сюда я не ставила, хорошо помню.
- Так может быть, матушкин гость прибыл за книгой, а когда ей стало плохо, начал шарить, нашёл и скрылся?
Моё предположение несказанно изумило Дашу.
- Книгу!? Зачем вору книга? Он даже кошелька хозяйки не открыл.
- А тот, на привокзальной площади, с бородой? Какая у него борода?
- Обыкновенная - чёрная, из волос.
Так, ничего не добившись, я хотел было возвратиться в Низы, как на пороге появился Прохоров в стёганном шлафроке, в мягких сапогах, простоволосый, в руках костыль с золотым шаром, не для опоры, от собак, видно. Был он очень сух от лет, но чувствовалось по движению и прямой фигуре, что здоров. Поклонился наклоном головы и выжидающе уставился на меня. Я ответил поклоном более глубоким, учитывая разницу в возрасте:
- Честь имею, Андрей Николаевич Белозёрский.
- А-а, искренне рад-с. Не изволите-с к столу?
- Благодарствую, мне надо спешить. Ночной поезд. Вот приехал дорогой могиле поклониться, да сюда заглянул. Родные пенаты, память сердца.
- Очень понимаю-с.
- Я вам благодарен, за Марию Александровну, за Дашу…
- Пустое.
- И есть просьба. Тут, во флигеле, остались вещи, вот этот портрет и сабля, которые бы мне хотелось оставить себе на память. Но, видите ли, я ещё не имею в столице собственного дома. Если позволите, пусть у вас пока останутся, пока не заберу.
- О чём разговор! Сколько угодно-с. Вообще, если будете в наших краях-с, можете всегда остановиться здесь. Живите-с, вспоминайте, это душе полезно. А я вам помогу-с. В большом доме много старой мебели осталось. А что, старина, антик-с, начало прошлого века, я, знаете, уважаю старину. Портрет дедушки вашего делает мне честь.
Подумалось: а не выдаёт ли Прохоров Владимира Белозёрского за своего предка? И стало стыдно за себя, что за подленькие мыслишки лезут в голову!
- Спасибо, что отнеслись к предметам быта моих дедов с душой, и за добрые слова спасибо. В другой раз непременно загляну, а сейчас позвольте откланяться.
- Не смею удерживать, молодой человек. Доброго пути. Граду Святого Петра поклон-с.
На ночной поезд я не успел. Клячонка моего Ивана совсем выбилась из сил. Последние вёрсты до Княжполя, на подъёмах, мы шли рядом с экипажем.
Прощаясь, я дал земляку денег на покупку лошади, пригрозил:
- Смотри, Иван, Маруську корми, пока сама не околеет. Отдашь живодёру, убью! От меня не скроешься.
Мужик закашлялся от переполнивших его враз чувств, заплакал, стал креститься в знак клятвы.
- Ну, иди! Я не икона.
Времени до поезда оставалось достаточно, чтобы нанести задуманные в дороге визиты. Дед-колобок действительно не понимал, что дочь его умерла. Во мне внука не признал. Жил он под присмотром слуги из местных мещан, которого боялся и слушался. Мельничуки заглядывали к ним для порядка. Ходить было недалеко. Выйдя от деда, пересёк сад, пролез через дырку в заборе и очутился в чистеньком дворе ладного белёного домика. Старики мне обрадовались. По случаю дорогого гостя закрыли свою бакалейную лавку. Сколько сидел у них за самоваром, говорили только о Григории Ивановиче (только так родители величали сына). Я рассказывал, что мог, безбожно льстя приятелю. Уже перед самым моим уходом пришла очень серьёзная Варя из женской гимназии, глянула на меня пытливо, строго зелёными глазами. Этот гадкий утёнок с огненными, густыми, волнистыми волосами, заплетёнными в длинную косу с чёрным бантом «бабочкой» на затылке, обещал превратиться в лебёдушку (мысленно дал голову на отсечение).
В Петербург я возвратился за два дня до намеченного совещания. С вокзала заехал на Мойку, поделился впечатлениями о Княжполе, Низах, об усадьбе, удовлетворив любопытство домашних. Виконту поднёс к носу кусочек липовой коры, отковырянной от низа старого дерева на аллее, который он чаще всего орошал, задрав заднюю лапку. Пёс понюхал и завилял обрубком хвоста. Узнал. Ностальгия присуща всему живому.
Оттуда в дядиной коляске уже к вечеру добрался до фабрики. Окна особняка светились. Мои благодетели готовились ужинать. Отпустив кучера, я вошёл в прихожую, когда Клавдия спускалась с грязной посудой на подносе, накормив гениального сыча Филимонова. Григорий, в жилетке, сделал мне ручкой и продолжал кричать в телефонную трубку. С «Мамой» мы поздоровались улыбками, я проскользнул к себе, оттуда в ванную комнату и через четверть часа вышел в домашнем к столу, как всегда, накрытому в гостиной с плотными шторами на окнах. Клавдия поставила третий прибор, но Григорий влетел возбуждённый, сказал, что срочная работа, будет трапезничать у себя, и стал накладывать на блюдо всего понемножку, наворачивая мясо-овощную гору.
- Был у твоих, - заторопился я обрадовать приятеля. - Знаешь, Варюха…
- Погоди, погоди, - отмахнулся он, - не до них.
Я даже обиделся за стариков и девочку.
- Тоже мне, сын и брат! Не навещаешь, не пишешь, тебе на блюдечке подаю весточку - нос воротишь. Родственничек паршивый!
Григорий на мои слова не обратил никакого внимания; воткнул в горку снеди вилку и умчался за портьеру. Я посмотрел в глаза Клавдии, надеясь найти сочувствие своему возмущению, но она иронически усмехнулась:
- Избавляйтесь от сентиментальных заблуждений, Андрей. Они погубили вашего отца. Родной дом Григория здесь, а мы его единственная родня.
- Кто мы, сударыня? Вы - понятно. Я тут при чём?
- Родня нам все, кто бывает в этом доме. Думаю, и вы… кандидат.
Это объяснение я принял за художественный изыск.
- Ладно. И всё-таки родителей забывать грешно. Кстати, Клавдия, - (её называли только полным именем, никаких «Клав» она не терпела, а «Клавдию Петровну» презирала), - вы упомянули моего батюшку, и не первый раз. Может быть откроетесь? Сказали «А», скажите «Б» или ничего не говорите.
- Уж обиделись, юноша! - «Мама» сегодня была настроена благожелательно. - Ладно, как на духу. У меня самой с языка рвётся, поделиться не с кем. Человек вы от корня интеллигентный и благородный. Если осудите, ваше право и ваше дело. Что мне до вашего суда! Меня другой ждёт. Представьте девчонку. Формируется как личность в окружении тюремщиков и заключённых, а главный тюремщик - родной батюшка. Тут, в крепости, приходит первая любовь. В двадцать четыре года. Поздновато? Да. Долго зрела, видно, в абсолютной пустоте. Среди тех, кто стережёт, ни один не мог рассчитывать на моё чувство, я брезглива. Кого стерегут, невидимы, за редким исключением, хотя, догадывалась я, среди них мой избранник; какое-то странное убеждение, ставшее наваждением. И вот появляется он, ему за пятьдесят. Только прошёл мимо меня по коридору Трубецкого бастиона в сопровождении стражи от входной двери до камеры, поклонился - одними глазами, я сразу поняла: вот он, мой мужчина, которого я десять лет ждала. Хоть подстилку собачью у дверей его камеры расстели, всё равно два-три раза в день, не чаще, увидишь своего избранника. Каждое свидание - несколько секунд, и словом не обменяешься. Я в себе с детских лет сильную личность осознала. Среди мужиков таких нет, какой может быть только баба: через все стены пройдёт, все запоры сломает, любое расстояние в клубок смотает, само время подчинит своей воле. Не буду говорить, как мне удалось наладить регулярные, по часу, а то и больше кряду, свидания с подследственным… Да, Андрей, вы догадались… с Николаем Владимировичем Белозёрским. Знаете, славу царским застенкам накричали революционеры. Без этого революционер - жалкая фигура, не достойная подражания. Нам… Хочу сказать, им, необходимо оттеночное средство, вроде «звона кандального», «мрачных затворов» и тому подобного. Вот возьмём власть в свои руки, тогда узнаете, какие должны быть настоящие тюрьмы! Словом, нашла я ключ к «мрачным затворам», к тем, кто «затворяет». Когда услышала голос Белозёрского, когда прониклась его мыслями (что случилось скоро), влюбилась ещё сильнее. На всё была готова. Но он ничего брать не хотел, даже свободы: «Клавдия, милая барышня… - (доктор только так меня звал, Клавдия; с тех пор другие формы этого имени не признаю), - я не могу взять у вас этой жертвы. Пострадаете вы, ваш ни в чём не повинный отец, солдаты из охраны. Да и не могу я быть в бегах, оставив близких в неведении. Кроме того, побегом я признаю свою вину. Нет, оставим как есть. А с чувством своим, которым я тронут, за которое признателен, справляйтесь. И здесь я навстречу вам не пойду, я не подлец, не толкайте меня на преступление». Не думайте, юноша, будто я пребывала во власти фантазии. Восторженное состояние мне не ведомо. Я математическая машина. Каждый шаг рассчитала и расчёты десяток раз перепроверила. Собрала в голове сложный, чётко работавший механизм. Удача обязана была сопутствовать моему плану побега. Я просто влюбилась в него. Мне стало обидно, что такой прекрасный план пропадает. Два объекта любить одинаково невозможно. Чувство к Белозёрскому стало ослабевать под воздействием неблагоприятных для него мыслей. Ради кого я стараюсь? Ради «невольника чести», вбившего себе в голову какие-то этические правила, противные здравому смыслу и природе человека. Природа кричит: бойся боли, смерти; природа приказывает: бери самку! А он отказывается бояться, не желает брать из-за принципов, вбитых в его голову родителями, университетом, всем обречённым сословием. Тогда я осознала: все эти принципные, заражённые общечеловеческим гуманизмом Белозёрские и Скобелевы, не только никогда не смогут преобразовать Россию, но не имеют на это права. Потому что для социального переустройства российского общества необходимо ликвидировать всех непригодных к новой жизни, всех, кому за двадцать пять, именно нравственные и религиозные пережитки делают их непригодными, Следовательно, избранная молодёжь повязывается кровью, в том числе кровью своих родителей. Направить на это чернь проще простого. Есть приёмы управления толпой, основанные на знании её психологии. Этим способны заняться не Белозёрские и Скобелевы с их «Конституциями», а Ткачёвы и Нечаевы из Народной расправы с «Катехизисом революционера» подмышкой. Так что, если вы даже возьмёте власть при помощи армии (меня Николай Владимирович просветил), то не удержите, выпадет из рук. А достойные её ловко подхватят, ибо они знают, как управлять толпой, стихией черни. Они мастерски владеют приёмами политики, отвергающей гнилую мораль.
Клавдия, устав от монолога, сделала паузу и жадно, утоляя жажду, припала сухими губами к бокалу с красным вином. Я этим воспользовался, справившись с волнением:
- Но, согласитесь, политика вне морали несёт разрушение и смерть другим; жизнь вне добра и зла обращена на уничтожение самого себя - души и плоти. Это не мои слова, я пересказываю Достоевского.
- Догадалась, «Бесы».
- Так вы, я понял, за…
- Я сама по себе, юноша. Хоть и в организации, но автономна. Бэ-О вынуждена терпеть мою независимость, поскольку я оказываю ей определённые услуги, притом, такого качества, на какое после предательства Евно Азефа никто больше не способен. Ладно, вас я не опасаюсь, скажу. Надеюсь, о ликвидации Столыпина слышали?
- О его убийстве и кучер моего дядюшки толкует.
- Так вот, план ликвидации разработан мной. И бомба на Аптекарском острове в августе шестого года взорвалась вовремя благодаря мне.
- «Вовремя», значит успеть покалечить детей Столыпина? - вставил я, закипая негодованием. Клавдия не удостоила меня даже взглядом, смотрела сквозь стену куда-то вдаль, мелкими глотками отхлёбывая вино.
- А ещё я приложила руку к казни министров Сипягина и Плеве, великого князя Сергея Александровича. Хотите ещё примеров?
- Благодарю вас, достаточно. Если можно, ещё несколько вопросов.
- Только по порядку.
- Вы, уверен, знаете… Моего отца убили дружинники?
Клавдия на секунду задумалась.
- Те господа уложили тело на лёд и отволокли к проруби. А убит он был за несколько дней до этого. Белозёрский и вышел из ворот убитым, мёртвым. Никаких шансов у него не было.
- Нельзя ли другим языком? Я ничего не могу разглядеть за образностью вашей речи.
- Нельзя. Ещё нельзя!
- Что такое или кто такой Бэ-О?
- Боевая организация партии эсеров.
- Вкус у вас, однако, - съязвил я вхолостую.
- Это лидеры на кратчайшем пути к революции.
- Понимаю, лидеры террора. Заводик ваш - прикрытие?
- Прикрытие - бенгальские огни и шутихи. У нас другие «огненные потехи». Они стоят дорого. Плеве, например, обошёлся нам в семь тысяч золотых рублей.
- Значит, я участвую в убийствах невинных людей?
- Это как смотреть.
- Смотрю так, что обязан, будучи честным человеком, пойти в полицию и покаяться.
- Не дойдёте, вам не дадут.
- Кто?
- Григорий.
- Я его друг.
- Его единственный друг - Боевая организация. Он дал клятву служить только ей, вплоть до отказа от родителей. Притом, в полицию вы не пойдёте. Вы же интеллигент, сын либерала, конституционалиста, умышлявшего зло против монарха, внук декабриста. Это уже - порода!
- Послушайте, Клавдия, зачем я вам? Другого не нашли, который разделял бы ваши идеи?
«Мама» рассмеялась, будто заводная кукла. Её-Богу, в эту минуту я мог бы её убить, уничтожить эту зловещую отталкивающую красоту, как ядовитую змею.
- Андрей Николаич, я что, не имею права на каприз? Я ещё женщина. Не стара, красива, уверяют меня мужчины… Кроме вас. Не удивляюсь, ведь вы Белозёрский, притом, вылитый отец; и, полагаю, внутри устроены подобно Николаю Владимировичу… Знаете что, набирайтесь годков скорее, я подожду парочку лет. Ведь вы не обременены семьёй, в отличие от вашего батюшки. А соблазны вас минуют. С этого дня извольте к ночи возвращаться сюда. По городу вольны перемещаться свободно, но не забывайте, что за вашей спиной друзья из Бэ-О, лишних движений не делайте. И выезд из столицы только по решению руководителя организации. Вы меня поняли?
Холодок пробежал по моей спине. Слова Клавдии я решил повернуть в шутливое русло.
- Вы меня интригуете. Допустим, «набираясь годков» ускоренным темпом, и я потерплю «парочку лет». Но как посмотрит Григорий на продолжение вашего «каприза»?
- Да никак. Ему смотреть будет нечем. Помните того, что внесли сюда давеча в виде фарша? У него оба глаза на ниточках нервов болтались после неудачной попытки бросить бомбу. А он был нашим лучшим метателем. Следующая очередь вашего приятеля. На совещании совладельцев завода, назову так, должны вынести решение, потом, если цека партии утвердит, будем собирать Мельничука в последний путь.
- В Москву? - назвал я город не наобум, зная, что Москва ждёт императора Николая.
- Вопрос излишний.
- Так обвенчайтесь… перед этим… вы же фактически муж и жена.
- Жена Григория - Боевая организация, она же - мой муж, я уже говорила о родственных отношениях внутри нашего клана, - парировала «Мама».
- Тогда последнее. На том совещании и меня заставят голосовать?
- Вы не член партии, вы наёмный работник. После обсуждения финансовых вопросов вас попросят съездить к дядюшке на Мойку, - ответила Клавдия и, почувствовав непоследовательность в своих словах добавила. - Да, наёмный работник, но поскольку посвящены вольно или невольно в тайну, свободы действий у вас нет, пока не отпустят.
На этих словах в гостиную вышел по-прежнему озабоченный Григорий.
- Ну, я поработал, перекусил, теперь бы отужинать. О, всё съели? Молодцы!