Глава седьмая,
бросающая меня из огня да в полымя
Что было делать? Чуть ли первый раз в жизни я сдержал свой порыв броситься, очертя голову, на стены, со всех сторон враждебно обступившие меня. Я заставил себя думать, всем видом демонстрируя покорность своим рабовладельцам. Дьявольская усмешка судьбы: среди них оказался оказался наперсник детских игр, с душой, равнодушной ко всему, кроме власти над людьми с целью сделать их счастливыми по своему разумению и своими руками. И совершенно лишённая души террористка по призванию. И вот что я надумал.
У меня было три выхода из пикового положения.
Первый: отдаться в руки полиции. Ведь я ни в каких противоправных действиях не замешан, фактически стал жертвой мошенников. А то, что не обратил внимание на несоответствие своего образования и лет той должности, что мне предложили занять, то по молодости и не обратил. Отсутствие жизненного опыта помешало мне заподозрить сразу неладное, да и безденежье мешало быть разборчивым. Взрослые дяди разберутся и простят. И всё же в околоток я не бросился. Давно ходили слухи о сотрудничестве охранки с террористами. Положим, двойной агент выдавал планы организации, проваливая тем самым серию актов, а жандармы закрывали глаза на какое-нибудь убийство, даже громкое. Уж если (ходили слухи) самим Плеве пожертвовали, чтобы сохранить в тайне двойную игру Азефа, то что говорить о такой мелкой сошке, как я. В охранке решат, например, не раскрывать этого сукиного сына Гришку, который, не исключено, получает два оклада из разных касс. Нет, в такую орлянку играть я не буду!
Второй выход виделся мне через дядюшкин кабинет. Неужели действительный статский советник со связями не сможет оградить племянника от террористов, которые мстить будут исключительно из принципа: не с нами, так против нас? Увы, не сможет! Не смог же Его величество предотвратить покушение на его высочество великого князя Сергея. Титулы здесь не помеха, наоборот, приманка. Представляю, как Филимонов, сын коллежского регистратора, заглянув для верности в Табель о рангах, станет ручки потирать: угрохали-таки дурачка, моего финансового начальничка-с, сыночка коллежского асессора.
И, наконец, третий выход - удариться в бега. Но и здесь не всё просто. К босяцкой жизни я не приспособлен, а навыков к какому-либо труду (кроме изображать финансиста) у меня, повторяю, не было. Кто мне даст крышу над головой из милости? Только свои. Из своих в провинции остался сумасшедший дед. Сгодился бы и такой, но в Княжполе меня быстро вычислят. По этой причине отпадала для убежища и усадьба, где я, решись пойти по матушкиным стопам, мог бы напроситься в учителя к наследникам Прохорова. Старик вряд бы отказал, так как благотворительность в отношении к Белозерским стала, видно, его привычкой и гордостью. Притом, если вспомнить Росина, педагогом бы я был ничуть не хуже - историю и географию знал на отлично, писал грамотно, с четырьмя действиями арифметики справлялся удовлетворительно. За пределами усадьбы кандидату в наставники юных умов и душ потребовались бы рекомендательные письма. В общем, как ни шевели мозгами, в Княжпольском уезде есть для меня крыша и можно найти занятие. Но там не долго гулять мне под солнцем, как пить дать. А за его пределами я повсюду чужой, да и мало надежды, что длинные руки боевиков из организации социалистов-революционеров меня не достанут, где бы ни скрылся. Я мог бы изменить внешность: отрастить волосы, завести бороду, носить очки с простыми стёклами, но вот обзавестись чужими документами, зваться Ивановым, Петровым или Сидоровым - ни за что! Даже ради сохранения жизни. Оскорбить предков мне не позволяла честь.
За границу, что ли дать дёру? На Балканах назревает война. А стрелять я умею, только это и умею. Навещу места, где отец бывал и где его любимого Белого Генерала помнят. Вдруг миллион найду, тот, первый, что Ольга Николаевна Скобелева якобы в Болгарию увезла и была из-за него убита. Мысль о припрятанных для святого дела суммах отвлекла от тревожных мыслей. Ни в какие клады я уже не верил, но воспоминание о романтической суете, что я развёл вокруг выдуманного сокровища, согревало.
«Совладельцами» фабрики оказалось с десяток очень молодых людей разного пола (тридцатилетняя Клавдия среди них выглядела матроной). Но держались они так «бесполо», разговаривали такими грубыми и в тоже время высокими голосами, что даже разница в мужской и женской одежде не мешала причислить всех к среднему роду. Каждый из прибывших в особняк на совещание в отдельном экипаже внимательно и бесцеремонно меня оглядел с ног до головы, но ни одно из них не выразило словами или иным способом ко мне интереса.
Накануне Филимонов натаскал меня в финансовой премудрости. Да я и сам уже из любознательности, а ещё больше из-за самолюбия начал кое в чём разбираться. С первого документа, подсунутого мне под нос нашим финансовым гением, не поставил ни одной подписи, не прочитав бумаги, что вызвало, заметил, некоторое уважение ко мне обладателя сократовской шишки. К моей удаче были эти документы однотипны, так что в общих чертах я стал разбираться в деле на уровне ученика бухгалтера. Ни в кабинет Григория, где проходило совещание, ни к столу в гостиной, где поздним обедом закончился съезд «предпринимателей», Филимонов не спустился; уверен, никто из прибывших его не видел. Во, конспирация! Мой отчёт в повестке дня стоял первым. По памяти прочёл написанное в шпаргалке, и был без вопросов отпущен без наказа покинуть особняк. Поэтому до вечера гулял по саду с Виконтом.
Да, забыл сказать. После того откровенного разговора с хозяйкой, я со всеми пожитками и своим единственным (теперь единственным!) другом переселился на заводскую окраину. Себе стелил на диване, Виконту устроил «берложку» между диваном и печкой. В очередной раз убедился, что мой кобель - настоящий мужчина. Вслед за Полиной Серафимовной и Клавдию покорил. Теперь её кличка «Мама» соответствовала этому святому понятию. Она разрешала Виконту оставлять слюни на своём платье, выгуливала его в саду, хотя могла просто выпускать из дому, раскрыв дверь на террасу. Далеко бы он не убежал от того места, где хозяином пахнет; кормить собаку не давала никому, даже мне. Может быть, в этой женщине стала зарождаться душа? Эх, встреться я с этой бесовкой год назад, да подсунь ей своего пса, врачевателя сердец, как оказалось, может быть не состоялось бы покушение на премьера. Столыпин получил бы свои двадцать лет, и не было бы ни войны с германцами, ни революций! Не зря же подметили древние: камень, лежащий на дороге, может изменить судьбу империи.
Строительству планов, как избавиться от смертельной опеки боевиков, помешали события мая 1912 года на заводской окраине.
За неделю примерно до них у нас с Григорием, которого я невольно стал избегать, не вызвав в нём никаких подозрений, состоялся разговор за ужином в отсутствии занемогшей Клавдии. Я был уверен, что она посвятила своего гражданского мужа в избранные места своего монолога, произнесённого передо мной. Так и оказалось.
- Раз ты уже посвящён в наши дела, Андрей, выручай,- начал он, намазывая горчицу на ломоть чёрного хлеба после того, как выпил чашку очень сладкого чаю размером с полоскательницу (при Клавдии он не посмел бы проявлять столь извращённый вкус, ибо получил бы презрительное «плебей!»).- Необходимо сыграть простую роль в одном спектакле.
- Что, любительский спектакль? - понял я его буквально.
- Не любительский. Труппа профессиональная, но сразу несколько исполнителей выбыло, - (видя, что я всё ещё не понимаю иносказания, стал разъяснять). - Наших соседей (большой железоделательный завод) подняли на забастовку социал-демократы. Они среди рабочих силу набирают, пора их унять. Так вот, сейчас нам беспорядки объективно на руку. Но эти большевики начали либеральные позы принимать. Полиции стало известно, - (откуда у него эти сведения, мелькнуло в моей голове), - что работнички промаршируют по улицам, погорланят «долой царизм!» и разойдутся по кабакам пить за здоровье царя. Поэтому стражи порядка настроены благодушно, в оцепление станут, как обычно, без оружия.
- Прекрасно, - сказал я, - не будет крови.
- Плохо! - оценил мое мнение Мельничук. - Но не так, чтоб очень. Положение можно исправить. У них, этих большевиков, есть свои дружинники, которые вступают в дело, когда необходимо вызвать ответный огонь полиции или солдат.
- Для чего? - искренне удивился я.
- Совсем ты, Белозерский, тёмный, а ещё привилегированный класс! Народ на революцию поднимать надо постоянно, не давать ему расслабляться всякими там конституционными свободами, избирательным правом, думами и прочей чепухой.
- Это свобода чепуха? Так за что же вы, революционеры боретесь?
- За свободу, дурак! За нашу, из наших трудовых рук. Из ваших белых, с голубой кровью, она народу не нужна!
- Никто не даст нам избавленья, ни Бог, ни царь и не герой, - запел я издевательски.
- Не паясничай! Твоя служба финансам близится к концу. Филимонов выходит из подполья, а организация наша благотворительностью не занимается. Оклад необходимо отрабатывать.
- Так увольте, и дело с концом. Прокормлюсь без вас.
Григорий усмехнулся, но его усмешка была не столь зловеща, как лёгкая улыбка Клавдии.
- Ты же поставлен в известность, куда перемещаются наши отставники. Напомнить?
Я уже остыл.
- Нет необходимости… Что я должен делать?
- За понятливость хвалю. Дело пустяковое. Оденешься, как мастер, получишь револьвер и станешь, где тебе старший укажет. Вообще, выполнять будешь его приказы, как на войне. Никакой отсебятины. Скажет стрелять, стреляй! Куда покажет, туда целься. Пригодилось наконец твоё умение. Радоваться надо.
До радости мне было далеко, но некоторое облегчение испытал. Ведь не проверишь, в небо ли я палю или во врагов трудового народа - дядьку в полицейской шинели или солдатика из крестьян. Наверное, чтобы поднять во мне боевой дух, Григорий сходил к себе в кабинет и принёс известную литографию «Солдатушки, бравы ребятушки, где же ваша слава?». На рисунке Серова изображены были всадники, во весь опор мчащиеся на толпу демонстрантов.
- Вот что делают твои казаки с народом.
- Мои? Пусть будут мои. Только здесь изображены драгуны. Их в таком деле не используют, бессмысленно.
Григорий выхватил из моих рук лист.
- Казаки - не казаки, какая разница? Опричники!
Как я хотел, чтобы миновала меня чаша сия! Не миновала. В тот тёплый, почти летний день фабричного народа с бабами и детьми, всякого случайного сброда перед заводскими воротами на пустыре собралось тысяч пять. Среди них шныряли заводилы, всё больше интеллигентного вида, сытые, добротно одетые печальники трудового народа. С большевистскими дружинниками меня и ещё нескольких парней от нашей фабрики свел некто Старший за день до запланированных беспорядков. Одного из своих по имени запомнил - Саня, уж больно не рабочие были у сего боевика лицо и руки, а усики - от клоуна. Старший, бывший унтер-офицер с запорожскими усами, провёл объединённую банду от пустыря по улице и переулкам, как на репетиции, показал, где каждый из нас должен находиться с начала движения толпы, на какой сигнал открывать огонь: «Цельтесь, ребята, в ноги и в лошадей». Ближе других ко мне оказался тот самый Саня, которого то ли озноб тряс, то ли нервное напряжение. Одеться приказано было одинаково - в пальто, не взирая на установившуюся жару; пуговицы не застёгивать, во внутренних карманах держать револьверы, стрелять из-под полы, не жалея сукна. В толпе царило нервное веселье. По опыту знали, не на крестный ход вышли; будут и придавленные, и покалеченные, и синяки, и раны, и, не исключено, трупы.
- За что боремся, земляк? - спросил у словообильного от тоскливого предчувствия нагайки «железоделателя», дальновидно напялившего зимнюю шапку.
- А чёрт ё знат! За надбавку. И - долой царя! Да чтоб завод в руки пролетарьята взять, энтих хозяев да инженеров по шее.
- Зарабатываешь сколько?
Забастовщик назвал сумму.
- Ого! У нас на пиротехническом в два раза меньше. Но не бастуем. Хватает.
- Так и нам хватает, тока хочется больше. Ленин говорит: требуйте.
- А если хозяин последнее отдаст и завод закроет? Что делать будете?
- Хто его знает, в деревню назад подадимся бар жечь, землю отымать.
Тут вдруг толпа вся сразу двинулась, будто шлюзы плотины открыли, потекла по широкой, прямой, как клинок палаша, улице. Цепи безоружных городовых перекрывали боковые переулки, пропуская желающих покинуть колонну – заробевших, женщин и детей. Ворота в заборах и подъезды домов были заперты. Вдали по ходу движения стояли конные жандармы, пугали демонстрантов грозным видом. Если саженей за тридцать до них гудящий вал людской массы не остановится, жандармы на конях разомкнутся и в прорыв устремятся галопом казаки с нагайками. Их выстрелами не остановишь, а от топота копыт по мостовой, визга, свиста и гиканья толпа побежит. Задачей вооружённых дружинников, шедших в первых рядах демонстрации, было провокационными выстрелами вынудить конную жандармерию на медленном аллюре двинуться на толпу (дистанция не позволит развить галоп, даже рысь) и всосать безоружных всадников в живую, разъярённую трясину. После этого ещё можно пострелять, в кого попадёшь. Неважно, чья кровь прольётся.
Остаётся, на глаз, полсотни саженей, и свистит в пальцы соловьём-разбойником Старший. Сразу выстрел от нас, за ним как горох посыпался (перестарались ребята). Я тоже два раза саданул в зенит, чтобы потом Григорий по убыли в барабане и запаху в стволе удостоверился в моём честном служении делу социалистов-революционеров. Около меня охнула от испуга и упала баба, через неё покатились напиравшие сзади. Меня отшвырнуло в сторону и прижало к каменной ограде часовни. Сейчас раздавят. Ставлю ногу на чью-то спину, отталкиваюсь, пальцы цепляются за верх стены. Пальто на мне летнее, не препятствует подтянуться и оседлать стену. Спрыгиваю во двор часовни. Дверь в неё висит на одной петле. Часовня узкая, в три яруса. Забираюсь винтовой лестницей на самый верх. Если застукают, скажусь случайным прохожим; револьвер я потерял в свалке. Снаружи голоса толпы покрывают визг, свист и гик. Выглядываю в бойницу. Конная полиция на провокацию не поддалась, сделала грамотный манёвр, и вот уже летят на полном скаку казаки - спасайся, кто может! Мне видна главная улица и переулок, примыкающий к ней под прямым углом. Оцепление расступилось. Городовые и армейские санитары, прибывшие сюда на повозках, оказывали первую помощь раненым. За убегавшими не гнались, наоборот, им давали «зелёную улицу». Но кое-кого из толпы выхватывали, видно «старых знакомых», профессиональных борцов за счастье народное. Намётанным глазом несостоявшегося военного я определил: толпу в три-пять тысяч человек рассеяли довольно легко казаки, конные жандармы и пешая полиция, каждых по взводу или того меньше, всего человек сто. Да, у Скобелева был резон рассчитывать на армию. Ей не всегда и оружие требуется.
Моё боевое крещение подтвердили и однополчане, и Старший. Все оказались целыми. Царапины не учитывались, поэтому, наверное, высоких наград не было. Подозреваю, что каждый из нас, пальнув наугад, нырнул в какое-нибудь укромное местечко (люди ведь опытные) и там переждал «отход на заранее заготовленные позиции». Григорий, довольный собой (нашёл мне дело) и мной (оправдал его доверие), дал мне увольнительную для визита к дядюшке и тётушке. Всё, с меня хватит, решил я по дороге на Мойку, пан или пропал. Больше позорить себя, весь род Белозёрских такой подлой работой не стану. Сегодня же приму решение, куда направить стопы, лишь бы прочь от берегов Невы.
Разумеется, об изменениях в моей служебной карьере и участия в военных действиях на заводской окраине столицы Белозёрским я не рассказал. Направление разговору в гостиной после дядюшкиного обеденного сна дало письмо Анны Мельничуковой, доставленное на Мойку днём раньше. Бакалейщица сообщала о кончине моего деда и просила приехать для вступления в наследство домом. Сие известие печали не вызвало Старики изобразили на лицах скорбь, через минуту стёршуюся, когда я прочитал письмо и перевёл глаза на них. Поговорили о том, о сём, коснулись истории рода, нашего и Полины Серафимовны. Василий Владимирович, нарожавший со своей избранницей выводок дочерей, посетовал, что Бог доверил одному мне передать фамилию дальше, по еще невидимым ветвям генеалогического древа. Не помню, чтобы он когда-либо вспоминал о своей давно умершей родительнице, минусинской мещанки. А тут вдруг после вечернего чая презрел снобизм, всплакнул, вспомнив «маменьку» Прасковью Никаноровну.
- Титовы в Минусинске коренными были. Как острог Миньюсинский переименовали в город, так и прибыли туда из Новгорода Великого. Сказывали, родитель маменьки торговлей с абаканскими татарами промышлял, прасолом был, потом Титовы захирели, упростились.
- А что, дядя, бабушкины родичи живут ещё там?
- Не сомневаюсь, целое племя их было, вся улица - Титовы, так и называлась: Титовская, хотя на плане - Подсинская.
Едва Василий Владимирович произнёс эти слова, я заторопился в постель, сославшись на усталость. Мне захотелось скорее обдумать спасительную мысль. Я сразу я ухватился за неё.