Глава пятая,
которая могла бы быть лирической, если бы
не проза действительности
Моему авангарду, в двадцать штыков, удалось пробраться в усадьбу, как мне представлялось, незамеченным. Во всяком случае, никто на нашем пути не стал, из-за укрытий не стрелял. Объехав Низы с запада безлюдными полями, перешли Стривигор вброд и поднялись оврагами правобережья в самую глухую часть парка. Отсюда двинулись к господскому дому, не сообразуясь с направлением аллей, проложенным Прюмихом. При мысли о садовнике воспоминание того дня, когда судьба в его образе отвела от меня руку Алмазова с револьвером, взбудоражило мой ум. Возможно, скоро предстоит мне встретиться со своим избавителем. «Отблагодарить» его смогу, в лучшем случае взяв под стражу. А если он будет убит? Да ещё от моей пули? Это копание в себе ввергло меня в мрачное настроение. Вид родительского дома его не улучшил. Отделение вышло к чёрному крыльцу со стороны баньки. Сняли с телег пулемёт, ручную поклажу. Обоз с вооружёнными возницами отсюда двинулся мимо цветника, через фруктовый сад на хозяйственный двор. Боевую силу я разделил на четыре части. Одна осталась на месте, остальные заняли позиции на противоположной стороне (у второго чёрного крыльца), перед колоннами портика и при входе на террасу. Если в доме засада или кто-нибудь захочет из него незаметно выбраться, моя армия под прикрытием кустов сирени наготове. Просматривались и все окна дома. Проникнуть в него я решил сразу через все четыре наружные двери, по условленному сигналу.
Стрелять в воздух не пришлось. Когда я приблизился к парадному крыльцу, хоронясь за стволами лип, только примеряющих осенний убор, загремели за створками дверей щеколды, одна из половинок распахнулась. И моим глазам предстал Прохоров в затрапезном армяке, но в крахмальной рубашке со стоячим воротником под мужицкой одеждой. Поразил меня не наряд заводчика, а его ссохшееся вполовину тело, лихорадочный сухой блеск в диких глазах. Встал в дверном проёме, заговорил скороговоркой:
- Золота больше нет-с, господа, всё отдал. Как на духу! Не пустите по миру, родные.
Я двинулся было на крыльцо, старик возбудился ещё сильнее, стал прикрываться створкой дверей, не сходя с порога:
- Нет-с, нет-с, присягаю.
Я остановился в растерянности.
- Господин Прохоров, да это же я, Андрей Белозёрский. Не узнаёте?
Тут сзади подошла Варя, оценила ситуацию.
- Дедушка, оставьте золото себе, у нас своё есть, много золота, ещё вам дадим.
- Правда, барышня?
- Правда.
- Тогда заходите-с. Расплачиваться как будете, червонцами, империалами?
- Как скажете, дедушка.
- Империалами, - решил сумасшедший и сразу успокоился, пошёл вперёд. Перед входом в гостиную обернулся. Мы с Варей переглянулись: старик выглядел вполне нормальным. Дикое выражение глаз сменилось усталым, но вполне осмысленным. - Располагайтесь, молодые, в любой комнате-с, любовь вам, да согласие.
Варя отчаянно покраснела. Надо было выходить из двусмысленного положения.
- Мы не одни, господин Прохоров, - (старик живо поглядел по сторонам, безумные искорки вновь появились в его глазах, но не разгорелись, я поспешил добавить). - С нами слуги, охрана.
- Верно, верно-с! - обрадовался хозяин, - В наше время без охраны нельзя-с ни шагу. Убьют-с. Меня, скажу вам по секрету, самого охраняют-с.
Я насторожился:
- Кто? Назовите его.
Прохоров сделал хитрое лицо и поднял глаза к потолку, мимику усилил тычком указательного пальца в том же направлении. Я не стал его разубеждать.
- Господь Бог всех охраняет, ваше превосходительство. Скажите, кроме вас есть другие люди в усадьбе?
Удивительно. Ни следа безумия в чертах лица, под тяжело свисающими веками. Он задумался, стал считать про себя, шевеля губами, прочистил старческим кашлем горло.
- Значитс так-с, дома я один и тот, который стережёт, - (опять взлетают кустистые седые брови, сминая в складки кожу на лбу), - потом в людской два мужика и баба… вредная, не кормит. Да пятеро-с на скотном дворе. И весь народишко. Ведь вы знаете-с, мои в Крыму, ждут, когда Россию освободят. А младший сын в армии фельдмаршала Прюмиха (мой садовник, между прочим). Как убьют-с сыночка, похороню и тоже в Крым, ждать-с… Да вы располагайтесь. Оставите чек-с, я в столице обналичу. Вы слышали-с, полагаю, что столица империи перенесена в наше село. Очень удобно-с, все министерства под рукой. Как немца прогоним… Представляете-с, вчера кайзер Княжполь взял… Так царь в Петербург возвратится.
- Опять начинается, - шепнул я Варе.
- Это у него волнами.
И действительно, старик вдруг схватился за косяк двери (мы с Варей поддержали) и нормальным голосом произнёс:
- Что-то нездоровится. Помогите-с мне.
Шаркая подшитыми кожей валенками, которые, видимо, не снимал круглый год, двинулся в сторону столовой. Старик, зябнущий даже летом, избрал её и смежную кухню, где и летом разжигали огонь в плите, под свои апартаменты. Оба помещения были захламлены, к обогревателю лепилась короткая софа, на которой мог спать, вытянув ноги, только ребёнок. Кое-как пристроили задремавшего на ходу хозяина полусидя, подсунув под спину подушки.
Наши чудо-богатыри между тем заполнили дом. Стало тесно и шумно, как в те дни, когда в усадьбу съезжались единомышленники Николая Владимировича. Я распределил их по комнатам таким образом, чтобы каждое окно, каждую дверь контролировал стрелок. Пулемёт занял место в коридоре между гостиной и прихожей, чтобы по ситуации можно было подтащить его в любую часть дома кратчайшим путём. Пятерых солдат с младшим унтером послал на Олегову горку сооружать земляное укрепление с блиндажом, после чего оставаться там и следить за мостом, подходами к реке через луг и к усадьбе со стороны Чёрного леса. Возницы оставались возле лошадей и телег на хозяйственном дворе. Им вменялось в обязанность также готовить на всех пищу в людской. До подхода других отделений, кажется, главное предусмотрел. На ночь выставили в доме и на хозяйственном дворе часовых и залегли, кто где смог. Варя в малой гостиной устроила лазарет, сама заняла спальню, родительскую в прошлом. Я облюбовал себе диван в библиотеке.
Войдя в неё, остановился в недоумении: портрет Владимира Андреевича Белозерского, который находился во флигельке в день моего бегства из усадьбы в 1912 году, вернулся в простенок между окнами, куда его перенёс Николай Владимирович из своего кабинета. А вот и текинская шашка, в зелёных, с насечкой из серебра ножнах, под ним – награда отважному врачу из рук самого Скобелева. Интересно, кому и для чего понадобилось изображение декабриста? Художественной ценности полотно не представляло. В это время за моей спиной раздались шаркающие шаги Прохорова. Отоспался хозяин, теперь всю ночь будет бродить по дому. Застав меня за разглядываем портрета, поспешил дать пояснение:
- Интересуетесь, молодой человек? Это мой батюшка, столбовой дворянин, родоначальник-с, так сказать.
Я с трудом удержался, чтобы не рассмеяться.
- Так значит, вы мой дядюшка!
- Как изволите-с?
- Видите ли, сей поручик - мой родной дед.
- Дед-с? Очень приятно! Как вас величать?
- Белозёрский.
- Весьма польщён-с. Прохоров. Позвольте спросить, что вы здесь делаете?
- Гощу. По вашему приглашению.
- Да что вы говорите! Запамятовал-с, забыл. А те, другие?
- Тоже ваши гости.
- Ну, гостите-с, я пошёл.
И возвратился в столовую доедать остатки ужина, принесённого из людской «вредной бабой» с мягким, добрым лицом.
Я не стал зажигать лампу, снял сапоги, ремни, китель и полуодетый лёг, прикрывшись пледом, подложив под голову вышитую подушечку и наган в кобуре. Показалось, только заснул, кто-то трясёт меня за плечо:
- Вставайте! Андрей Николаевич, вставайте!
Сначала, выхватив из-под подушки револьвер, резко сажусь в постели, потом вижу и соображаю: Варя, в белом медицинском халате поверх ночной рубашки, с распущенными волосами, ярко-медными в лунном свете склонилась надо мной, испуганно шепчет:
- Андрей, - (уже без «Николаевич»), - кто-то по потолку ходит.
И замирает, прислушиваясь, вынуждая меня затаить дыхание. Действительно, вверху вроде бы потрескивает с неравными интервалами; щелчок, и тишина.
- Старое дерево рассыхается, - успокаиваю я девушку.
И вдруг явственные шаги. Подношу палец к губам:
- Тс-с, не поднимайте шума, пока не услышите выстрел. Оставайтесь здесь.
Босиком крадусь через гостиную в столовую. Старика на софе нет, наверное, в кухне на овчине у плиты пристроился, там просторней. Слышу, Варвара следует за мной, тоже босая; одной ей оставаться в библиотеке страшно. Луна через оконное стекло освещает лестницу, ведущую к черному квадрату в чердаке. Люк распахнут! Прижимаясь спиной к стене и выставив перед собой переложенный в левую руку револьвер, медленно, стараясь не скрипеть рассохшимися досками под ногами, поднимаюсь к потолку. И тут из люка показываются ноги, обутые в подшитые кожей валенки, затем затёртый подол старого армяка и, наконец, кособокая бородёнка Прохорова. Увидев нас с Варварой, он прерывает спуск, заворожено смотрит в чёрный глаз моего револьвера. Я спешу спрятать его в кармане брюк, присоединяюсь к Варе. Смотрим, как медленно сползает старик.
- Что вы делали там в темноте?
В глазах Прохорова ни следа безумия. Он уже перед нами, весь в пыли и паутине, будто домовой.
- Вместо того, чтобы задавать дерзкие вопросы владельцу дома, молодой человек, распорядитесь лучше стащить сюда кушетку. Ваши опричники все спальные места заняли.
Я почувствовал укол совести.
- Сейчас, я сам.
Выдернув из шандала на обеденном столе свечку, засветил её спичкой и взбежал по лестнице к люку. К моей удаче кушетка находилась сразу за ним. Всё пространство под стропилами крыши было загромождено старой мебелью. Новые хозяева к нашему хламу добавили свой. В том месте, где когда-то устроил я свой наблюдательный пункт, громоздилась форменная баррикада из растерзанного дерева, пружин, матерчатой обшивки, кожи. Вот Плюшкины! Кушетка оказалась лёгкой. Я подал её через люк вверх ножками; придерживая рухлядь за выступ изголовья, стал спускаться вслед за ней, соскальзывающей по ступенькам клеёнчатым верхом. Внизу поставил по просьбе Прохорова под окном, Варя принесла ворох постельного белья из комода в спальне. У старика не было основания быть нами недовольным. Расстались под обоюдное «спокойной ночи».
Какой после этого сон! Мы Варей, стараясь не разбудить спящих товарищей, обошли с проверкой часовых комнаты. По южной стороне дома столбы лунного света косо падали на затоптанные крашеные полы жилых комнат. На северной стороне, куда выходили окнами библиотека и гостиная, также было светло от осенней позолоты парка, от звёздных гирлянд, развешанных в чистом небе под аркой Млечного пути; отблескивал паркет.
Мы вышли через террасу в цветник, обогнули дом и направились липовой аллеей к воротам; там повернули налево и просёлок повёл нас к Олеговой горке. Стража у моста мирно спала на дне большого окопа - пройди мимо «армия» Прюмиха, даже не проснутся. Растолкали дозорных, сделали им внушение и через хозяйственный двор, на котором наши возницы службу вели исправно, вернулись к господскому дому. Когда проходили мимо флигелька, мне показалось, в одном из окон между закрытыми ставнями сверкнуло. Я сделал знак Варе следовать за мной. Притаившись с внешней стороны тёмных кустов сирени, понаблюдали за домиком. Светлая ночь проникала в щели между створками ставен, отражалась на стекле. Видимо, лунный блик встревожил меня. Проклятое время! Все и всё на подозрении. Сбоку, в траве, заметил окурок. Мало ли ходит здесь народа. В людской работников оказалось больше, чем насчитал Прохоров. Неудивительно, что под носом сумасшедшего старика усадьба превратилась в проходной двор. Эх, выкупить бы! Да сколько запросят наследники заводчика? И не вспомню, сколько денег оставил на хранение Анастасии Никаноровне. Для полной очистки совести поднялся на крыльцо. Входная дверь оказалась закрытой на ключ. Захотелось взглянуть, как там, за дверью, после матушки и Даши. Только вряд ли его превосходительство вспомнит, куда он сунул ключ.
- Что мы, Варюша, всё тишком, как литературные шпионы?! Это же наша с вами земля обетованная. Мы здесь хозяева. Вот скажите, что вы помните из той жизни?
«Варюша» вырвалось у меня не совсем случайно. Обращение к девушке в такой форме явилось запоздавшим эхом на её «Андрей» в момент испуга, когда она услышала шаги на чердаке. Милосердная сестричка, улыбаясь про себя, плотнее запахнулась в пальто, которое надела поверх медицинского халата, когда мы вышли из дому (разумеется, я тоже оделся и подпоясался ремнём с револьвером в кобуре).
- Многое помню. Вас, например, как вы накричали на меня, тогда, в парке, над рекой.
- Да что вы! Я совсем не помню.
- Знаете, ведь в семь лет я была в вас влюблена. Вы были таким мальчиком… Другим, не таким, как низовские мальчишки.
- А сейчас? - потянуло меня на игривость.
Улыбка сошла с лица моей спутницы (мы медленно углублялись аллеей в парк, в сторону Стривигора).
- Сейчас я вас не знаю. Вы ведь теперь другой. Того мальчика нет.
Она была права. Ведь и той девочки тоже нет. Под знакомым мне с детства именем появилась чудесная девушка, которая, её-Богу, нравилась мне всё больше с каждым шагом. Помните, какое впечатление произвела на одного молодого человека ночная прогулка с одной молодой женщиной по аллее карликовых лип, названных через сто лет после той прогулки «Аллеей Керн»? Напомню, тот счастливец, возвратившись в свою «келью», схватил гусиное перо и без помарок написал стихотворение, которое другим вдохновением, вдохновением великого музыканта, превратилось в самый известный русский романс. Разумеется, яне имел высокой страсти для звуков жизни не щадить, но природа не лишила меня способности помнить чудное мгновенье. У меня хватило ума и такта не ставить в затруднительное положение Варю скоропалительным объяснением. Пока мы не возвратились в дом, уже на рассвете, я всё рассказывал, рассказывал - о детских впечатлениях при открытии моего неповторимого мира, о портрете дедушки, о несчастной моей матушке, о суровом отце, о тайном обществе честных, думающих офицеров, собиравшихся в нашем доме, о Росине, Радыче, о придуманной мною легенде, о Петербурге, о возгласе в темноте «ваше высочество»; даже Клавдию вспомнил. До конца откровенным не был, в этом признаюсь.
Прощаясь со мной у двери в спальню, Варя на всю мою исповедь ответила коротко:
- Вот теперь я знаю о вас, Андрей, гораздо больше. Спасибо.
Она опять произнесла «Андрей»!