О женитьбе своего любимого Мишуньки Катя узнаёт из письма Вареньки, сообщавшей, что весь Петербург только об этом и говорит. Это известие ошеломило её. Она сидела в своей комнате, опустив руки на колени. Ей вдруг всё на свете сделалось абсолютно безразличным. Она чувствовала себя совсем потерянной. Уставившись в одну точку, она сидела без движений, не ощущая времени.
Под вечер, беспокоясь о том, что сестра неожиданно могла заболеть, к ней вошла Мария. Увидев Катю в таком состоянии, она в испуге спросила:
– Катя!... Что случилось?!
Та безмолвно показала взглядом на выскользнувшее на пол из её обессиленных рук письмо. С первых строк убористого почерка, которым оно было написано, Маша поняла его смысл и весь ужас случившегося. Невольно в её голове пронеслось то, что когда-то пришлось и ей пережить. Сердце защемило от шевельнувшихся прежних переживаний. Кладя письмо на стол, она не могла сдержать возмущения. У неё вырвалось:
– И этот оказался таким же мерзавцем!...
Не оставалось сомнения, что она имела в виду не только великого князя Михаила, но и князя Шаховского. Восторженное чувство любви к нему у неё давно прошло, оставив в душе болезненные воспоминания.
Катя подняла на неё непонимающий взгляд. Будто издалека до её сознания дошло сказанное сестрой. Она, медленно подбирая слова, произнесла:
– Не надо, Маша… Наверное, он искренне полюбил Софию… Да и какой мужчина смог бы устоять перед красотой внучки Пушкина?!... Помнишь, когда мы были в Висбадене, там многие говорили о том, что она пошла в свою бабушку, – потерянным голосом сказала Катя.
Яркая краска покрыла лицо Маши. Она боролась с охватившим её чувством презрения и гнева на великого князя, понимая, какую душевную травму он причинил Кате своим поступком. Хорошо зная её характер, она не сомневалась, что та будет защищать Михаила, если только услышит обвинение в его адрес. Ей также было ясно, что в этом состоянии нельзя оставлять сестру одну. И тут её осенило.
– Знаешь что?... Не расстраивайся!... Пока погода не испортилась, давай сядем на коней и прогуляемся.
Катя подняла на неё вопросительный взгляд. Её мысли были где-то далеко. Она слышала голос Маши, но до её сознания не дошёл смысл обращения к ней.
Маша догадалась об этом и повторила свою фразу. Это заставило Катю выйти из оцепенения.
– Пожалуй, пойдём, – бесстрастным голосом сказала она.
Маша посмотрела на неё нежным взглядом и, протянув руку, помогла ей подняться со стула.
Вскоре они, слегка сдерживая застоявшихся коней, направились в сторону ближайшей рощи. Маша видела, что действия Кати были машинальные. Дорогое лицо сестры, всегда оживлённое и полное эмоций, сейчас походило на застывшую маску. Маше хотелось начать разговор, но, как назло, ничего не приходило в голову. Чувство жалости к Кате переполняло её душу. Воспоминание о своём несчастье казалось Марии уже каким-то нелепым сном, от которого она, наконец, проснулась.
– Не знаю, как сказать об этом маменьке и папеньке, – начала Катя. – Они ведь так расстроятся...
Немного помолчав, пока Маша собиралась с мыслями, добавила:
– Им, бедным, приходится переживать за нас больше, чем нам самим....
– Знаешь, Катюша, разреши мне им сказать об этом.
Ей казалось, что она сумеет найти подходящие слова, чтобы донести до родителей смысл случившегося и минимизировать их душевную травму. Пережив сама несчастную любовь, Маша воспринимала предательство великим князем светлых и бесконечно искренних к нему чувств сестры как предательство трусом своего полка, как измену родине человеком, который на библии поклялся ей в верности до конца своей жизни.
– Ты права, – немного подумав, согласилась Катя. – Я этого сделать не смогу. Только расплачусь...
И при этих словах у неё впервые после прочтения злополучного письма неудержимо потекли слёзы.
Маша, испугавшись такой реакции, хотя в глубине сознания понимала неизбежность сестриных слёз, начала её успокаивать:
– Миленькая, Катенька, только не надо так расстраиваться!... Голубушка, ведь сейчас уже ничего не сделаешь… Ну, не выдержал он испытания разлукой… Так постарайся забыть его...
– Не смогу я, Машенька, дорогая, – навзрыд произнесла Катя. – Понимаешь, я люблю его, люблю...
Кони почувствовали необычное состояние наездниц, заволновались. Чтобы их успокоить, сёстрам пришлось натянуть сильнее поводья и помолчать.
В сознании Маши шла усиленная работа. Она старалась найти такие слова, которые могли бы хоть немного снять Катину душевную боль. И словно рассуждая сама с собой, она как можно спокойнее заговорила:
– В жизни случается разное... бывает и так, что любимый человек, которого кто-то ждёт с нетерпением, может погибнуть на войне... На этом ведь жизнь не заканчивается для другого... Вот и ты представь, что и с ним могло произойти то же самое...
На этот довод тут же ответила Катя, хотя она ещё не до конца справилась с душившими её рыданиями:
– Но, Машенька, ты же знаешь, что я не столько страдаю от того, что навсегда потеряна наша любовь. А сколько от того, что я обманута в самых светлых надеждах. Он ведь давал мне обещание… И это обещание нарушил… Конечно, я желаю ему счастья… Желаю счастья его жене… Но почему он не написал мне?… Почему не объяснил, что полюбил Софию? – Катя впервые за время разговора назвала по имени её счастливую соперницу.
– Потому что он трус! – брезгливо бросила Маша. Чуть подумав, решила добавить: – А трусы заслуживают презрения!
Это она сделала для того, чтобы внушить Кате такое же чувство к человеку, предавшему её, чтобы она могла легче справиться со своим несчастьем.
– Машенька, милая!... Прошу тебя, не надо так! – с болью в голосе произнесла Катя, будто слова сестры причинили ей неприятные физические ощущения. – Наверное, ему было очень одиноко, и он по-настоящему полюбил...
Она хотела ещё что-то добавить, но не смогла. Слёзы вновь потекли по её щекам.
– Полюби и ты кого-нибудь! – непроизвольно вырвалось у Маши.
– Нет, миленькая, я не смогу… Я вообще уже не смогу никогда полюбить другого человека...
Она была искренней. Влюблённая в Михаила, она видела в нём чуть ли не совершенство. Всё, что он говорил ей во время их встреч, как он двигался, реагировал на шутки, как смеялся или танцевал на балах, выглядело в её глазах возвышенно и благородно. Иногда, оставаясь наедине, она размышляла о своём к нему чувстве. И поскольку перед её глазами был пример любви родителей, то надежда полюбить так же постепенно переросла у неё в устойчивое убеждение. Поэтому во время ожидания от него вестей ей даже в голову не приходило, что он может разлюбить её, тем более полюбить другую девушку. У неё даже никогда не возникало чувство ревности, если на балах или в театре Михаил в её присутствии с кем-то из светских дам увлечённо беседовал или расточал любезности.
Но в одночасье всё рухнуло. Рухнули светлые надежды на счастливую семейную жизнь, на безмятежную любовь, на исполнение тех мечтаний, которым она предавалась до его отъезда за границу.
В первый момент после прочтения письма в её душе возникло ощущение, которое, наверное, бывает у человека, оказавшегося вдруг на необитаемом острове. Полная, абсолютная растерянность едва начавшего ходить ребёнка, который не видит перед собой точки опоры. Все прежние заботы и переживания потеряли для неё всякое значение и смысл. Всё, к чему были устремлены её надежды и желания, теперь показались ей никчёмными. Слушая Машу, она думала только об одном: «Зачем мне жить дальше, к чему теперь стремиться. Я ведь никогда его не увижу. И разве тогда имеет хоть какой-то смысл моя жизнь? Я теперь ничего не смогу делать… И ничего не смогу изменить. Но если я сейчас ушла бы из жизни, то этого не перенесут папенька и маменька. Ради них мне надо собраться с силами и крепиться... крепиться... крепиться».
Она напрягала всю свою волю, чтобы сестра не заметила, сколь сильны её страдания. Но предательские слёзы жалости к себе выступили на глазах. Держа одной рукой поводья, Катя достала платок и поспешно утерла слёзы.
Маша заметила её жест. У неё от чувства жалости сдавило грудь. И как она ни сдерживала себя, у неё не хватило сил справиться с какой-то неодолимой волной эмоций, действовавшей вопреки её желанию и вызвавшей рыдания, которые она, отвернувшись, попыталась скрыть от Кати.
Если бы Катя была в другом душевном состоянии, она, наверняка, заметила бы, что происходит с сестрой. Но сейчас она всецело была поглощена своими мыслями.
«Наверное, всем – и папеньке, и маменьке, и Маше, и братьям было бы легче перенести мою внезапную смерть, чем это моё несчастье. Они теперь будут жалеть меня. Из-за меня они будут страдать, им придётся пережить и стыд, и позор. Им будет неудобно перед знакомыми. В свете начнутся, да, пожалуй, уже начались злорадные сплетни, насмешки... Ах, если бы мне уйти из жизни! – Но она тут же испуганно подумала: – Господи! Господи! Прости меня, грешную!... Но как мне теперь жить?...»
Прогулка верхом не ослабила её душевную боль. Она сказала Марии, что хотела бы остаться одна, и ушла к себе в комнату. С открытыми глазами, обращёнными к потолку, она лежала на кровати. Слёзы текли по щекам. Она их не утирала. В руках чувствовалась такая тяжесть, словно они налились свинцом.
Тем временем Мария рассказала о случившемся родителям. Екатерина Леонидовна заметила, что дочери, направлявшиеся на прогулку, были в необычном настроении. Это её обеспокоило. Она связала поведение дочерей с полученным утром письмом, которое было адресовано Кате. Увидев заплаканное лицо Марии, мать сразу поняла, что произошло что-то очень неприятное. Узнав о случившемся, Екатерина Леонидовна, как могла, попыталась успокоить Николая Павловича, который воспринял измену великим князем своему обещанию Кате как новый удар судьбы. Жена дала ему успокоительное лекарство и поспешила к Кате.
Подойдя к ней, она опустилась у кровати на колени и взяла прохладную руку дочери в свои руки.
– Доченька, любимая!... Я всё знаю… Ты только, милая, не терзай свою душу!... Сейчас уже ничего не сделать...
Как она ни крепилась, на её глазах тоже выступили слёзы. Жизненный опыт и природная мудрость подсказывали ей, что все утешения, все увещания и призывы к христианскому терпению и прощению сейчас не помогут дочери. Они, вопреки ожиданию, могут даже вызвать непредвиденную, резко отрицательную реакцию. Говорить о душевном горе близкого тебе человека, тем более своего ребёнка – всегда тяжело. Она понимала, что Катя переживает не только от потери навсегда любимого человека, но и от того, что измена этого человека нанесло её сердцу неизлечимую травму, а её самолюбию – болезненное унижение.
– Миленькая! – ласково поглаживая дочь по голове, нежным голосом сказала Екатерина Леонидовна. – Прошу тебя, ты только не мучай себя своими терзаниями. Пожалей себя и нас с папенькой.
Катя от этой ласки и материнских слов разрыдалась. Она прислонилась головой к голове матери, обняла её за плечи и сквозь рыдания проговорила:
– Но, маменька, как мне жить дальше!... Ведь для меня всё потеряно… всё пропало!
– Родная моя, но как же ты можешь так говорить?! Ты вспомни, когда ты была девочкой, мы работали в госпитале, в Киеве. Там ты видела наших солдат, наших офицеров, которые от жестоких ран теряли руки, ноги, но они не теряли силы духа. Им хотелось жить. Хотелось быть полезными своим близким.
– Я умом это понимаю, – чуть успокоившись, произнесла Катя, – но я так страдаю!... Мне так больно!..
– Катенька, душенька, мы все понимаем твои страдания… Но разве не страдала баронесса Юлия Вревская, когда потеряла мужа?!... Мы же часто говорили с тобой о её человеческом подвиге… О её милосердии к людям...
Эти слова успокаивающе подействовали на Катю. Она с благодарностью подумала о том, что мать ни разу не упомянула имени великого князя. Не говорила о его измене. Не стала упрекать его. Это бы ей причинило дополнительную душевную боль.
Заметив перемену в глазах дочери, Екатерина Леонидовна обратилась к ней:
– Милая моя, пойдём, успокоим папеньку... Он так переживает! Только ты сможешь его успокоить… Я боюсь за его сердце.
Помогая Кате подняться с постели, она добавила:
– А мы с папенькой для тебя обязательно что-нибудь придумаем.