Олендорф
С позволения трибунала, вся литература, опубликованная за последние два года рассматривающая проблемы национал-социализма серьёзно, и в частности, религиозная литература, согласна с тем, что национал-социализм это не причина, а следствие духовного кризиса. Этот кризис нераскрытый за последние столетия, и в частности, десятилетия, является двойственным: это религиозный и духовный, и в то же время политический и социальный. Католическая и протестантская литература согласны с тем, что, по крайней мере, применяя галльские свободы, христианская религия в качестве окончательной цели человечества нарастающим образом устранялась из государственных сфер, которые формируют ядро исторического развития. Цель христианской идеи в качестве обязательной цели человечества в своей социальной системе и отдельного лица обращавшаяся к жизни при боге, имела двойной эффект.
1. Человеку не хватало абсолютных и единообразных ценностей жизни. В разуме и стремлениях он уже не находит единой и твёрдой руководящей точки, которая может дать ему мотивы к действиям. Религиозные ценности и законы занимают ещё меньшее место в его эмоциях, мышлении и поступках. Христианские ценности, если они вообще остались важны, в действительности не могут предотвратить раскол человека на «воскресного» и «повседневного». Повседневность внедряет в него иные мотивы даже чем временное размышление о божьей воле. Жизнь по эту сторону могилы имеет не только собственную значимость, но на самом деле независимо управляет им своими концепциями автономии, благосостояния, социального положения и тому подобного.
2. Общество, организованное в разных государствах, не находит в таком развитии никаких единых ценностей, которые могут быть объективной константой общества или государства. Так как отдельные люди и большинство групп смогли сделать свои отдельные цели объектами общества и политики, нетронутая метафизическая связанность политики была утрачена, и в последствии такой социальный и политический порядок как тот, что существовал в указанное время должен был быть оспорен отличающимися концепциями других лиц и других групп. Стремления сохранить статус кво в рамках государства и наций было заменено на волю к устранению статуса кво путём войны или революции.
Моё поколение, когда стали известны социальные условия вокруг него, обнаружило этот духовный, религиозный, политический и социальный упадок имевший глубокий эффект. Для него не существовало никаких ценностей которые бы не атаковались и не оспаривались различными группами. Тридцать или больше партий боролись за государственную власть. Они представляли ряд противоречащих интересов. Этому поколению не дали никакой идеи для обучения жизни в качестве человека, которая бы не оспаривалась. Для них социальное будущее было безнадёжным. Понятно, что в таких условиях данное поколение не ценило благополучие как свою цель, так как материальное благополучие стало спорным качеством после инфляции, финансового кризиса и экономической депрессии, в ходе которых вековые состояния превращались в ничто. Оно страстно желало духовной поддержки, цели за рамками социального порядка, в котором они были рождены, которая обещала подлинное человеческое достоинство, ясные человеческие цели и духовный и религиозный центр для их превращения в человека. Это поколение стало слишком реалистичным в своих страданиях, чтобы поверить в то, что направив свой взор вперёд оно найдёт моральную и социальную базу для своего существования в качестве люде в этот исторический период. Сталкиваясь с повседневной жизнью и социальным существованием они обнаруживали оба этих элемента слишком урезанными, не являющимися критериями человеческого существования. На самом деле раскол на «воскресного» и «повседневного» человека казался одной из глубочайших причин для духовных и материальных страданий. Поэтому, становится понятно, что это поколение искало новые религиозные ценности.
Также, зависимость каждой личности от конституции и общественных условий, нации, и государства в котором он жил была слишком очевидной для этого поколения, чтобы оно не искало пути и средства заменить меняющиеся группы интересов порядком который основан на концепции тотальности в отношении с отдельной личности в независимости от его социального статуса. В национал-социализме мы видели эту идею и мы ожидали её готовности основать новый порядок. Не являлось духом фривольности то, что мы говорили о тысячелетнем Рейхе, потому что мы знали о том, что великие достижения человечества занимают века, нет, тысячи лет, до того как они окрепнут и взрастят новейшее развитие. Таким образом, наши умы не были нетерпеливыми, но мы смотрели на историю человечества, включая его религиозную историю, на подъёмы и крахи государств и наций для того, чтобы найти руководящие идеи роста и упадка народов для того, чтобы найти указания, которые бы позволили нам справедливо следовать требованиям нашего времени для опыта и испытании истории. Из наших изысканий в истории, мы получили уверенность в том, что великие религиозные цели, великие моральные и этические вопросы всегда были рядом с самими историческими событиями.
И обвинение и защита в начале данного процесса непрерывно отмечали, что великий религиозный и моральный закон находится в десяти заповедях Моисея. Никто не отрицает их обязывающий характер и никому не избежать священной серьёзности заповедей. Но было бы неправильным судить о реальности, если по книгам Моисея игнорировать описания реальной истории, которая во всей своей кошмарности как говорится была приказана самим богом, который передал десять заповедей Моисею. Это не пустая религиозная фраза говорить, что бог на тысячи лет, но нужен в конкретный момент. Любой знакомый с историей заметит, что изначальные обычаи и идеи менялись в ходе веков, но что в 1948 никакие идеи не понимаются и не обсуждаются, которые являются живым содержимым индийской религиозной и философской систем, персидских и египетских таинств, греческой философии, политических систем и битв греческих городов-государств, неоплатоническую философию, сильные эмоции раннего христианства, римские концепции права и государства, величайший импульс католической церкви и протестантизма.
Это также означает об ошибочном суждении о реальности если кто-то говорит о тёмных Средних Веках с верой в то, что в войнах так называемого нового времени войны стали более гуманными чем в Средние Века, или даже в более отдалённое время, время так называемого варварства.
У каждой эпохи свои моральные цели, свой этический призыв, и выносливость для создания мучеников за свои идеалы. Но, независимо от этих целей и сил, каждая эпоха является частью человеческой истории, в которой личности и нации вовлечены в соревнование за своё существование, за большие и малые цели, за личные и коллективные цели, внешний облик которых в степени кошмарности в особенности зависел от внутренних и внешних страданий, и степени искренности в эти состязаниях. В качестве субъекта и объекта истории, человек стоит в середине выработки искренних или неискренних импульсов. Человек принимает ту или иную сторону или гонится на ту или иную сторону. Если мы подумаем о характере человека мы приходим к выводу о том, что он тот, кто движим религиозной этикой и моральными импульсами и кто пытается понять их сам для того, чтобы затем применять их к живой истории, вероятно приближаясь ближе всего к концепции человека. Но так как эта цель и её практическое воплощение никогда не совпадают, всегда будет трагическая напряженность в жизни личности между религиозными и моральными импульсами и их применением в реальной жизни, не только из-за того, что личность человека ограничена его силой, но также, потому что он живёт в мире мощных группировок и социальных условий, которые могут полностью игнорировать его намерения и преобладают над ним. Это напряжение расширяется и становится жестче в истории наций, как самом живом организме наций, так и в отношениях между нациями. И пока всех религии, в особенности христианская религия, учат тому, что бог проявится в истории. Опыт последних лет часто потрясал эту концепцию, и по никто хотя бы с одной искрой религии в себе не избежал такого знания.
Напряжение между концепцией истории как дороги к богу и в бога и историческая реальность как внешнее проявление человеческой способности и неспособности, человеческой мудрости и ошибочности, перерастает в общий кризис в человеческом существовании как таковом, поскольку элементы созданий сами показывают себя человек, и поскольку люди не связывают сообща общие идеалы, большевизм появился как идол, обеспеченный не только силой и мощью, но и своими мучениками.
С концом Второй мировой войны и с поражением национал-социализма, духовный, религиозный, политический и социальный кризис остался. Связь между Востоком и Западом устранена и это вероятно делает кризис ещё более очевидным. Анализируя наше настоящее, мы всегда находим, что решающих ценностей в качестве критерия чувств, мыслей и действий людей и наций всё ещё не достаёт. Метафизические стандарты исчезли. Мы никогда не должны забывать, что основные законы христианства в своёй связанности с богом и индивидуализмом с человеком как его центром и его внешним выражением в конституциях государств являются диаметрально и непримиримо противоположными. Для христианства всегда будет правдой, что любая социальная или политическая конституция, которые создал человек единственная мера его мотивов, цель его политики. Если идеи и концепции демократии, идеи человеческого достоинства и свободы должны стать единственными мерилами недавнего периода истории, не следует забывать, что идея демократии не является заменой для метафизического обязательства христианской или любой другой религиозной идеи. Демократическая идея формальна. Её недостаёт уверенности которая охватывает тотальность человеческой жизни; она возлагает обязанности и привилегии на народы и социальные организации; она дарует личные свободы, но она не даёт причины зачем. Это и не планируется, потому что это противоречило бы целям демократии. Обеспечивая эту идею авторитетом суда, жалуя своим представителям легитимность от обязывающих религиозных и моральных принципов к совершенно неоправданному предположению о том, что идея закона, которой не существует, в целом обязывает. Так как вообще нет метафизической мотивации, такая узурпация всегда будет считаться попыткой одной группы сохранить статус кво, который не служит снижению трений между нациями. Из этого не может ничего вырасти, что заменить силу идеей, которая обязывает всех и из которой можно придти к комплексным мотивам для человеческой концепции закона и для формирования общей истории наций.
Самый недавний период в истории не отличается ни от какого другого периода, просто потому, что борьба шла за моральные и этические принципы и, с учётом исторических условий, за выживание наций, даже если внешнее проявление выглядело по-иному при поверхностном взгляде. Я отношу себя к тем, кто узнал о контрасте эти двух сил в истории. Я сам ощутил это напряжение и стремился найти решение. Я снова и снова говорил, что меня мучил страх наказания, за тех в Германии, кто, будучи ответственным за историческое развитие призывал к нему своими словами и поступками. Их откровенное игнорирование человеческих жизней, и основных идей религиозных и моральных концепций народа усиливали мой страх, но сегодня мой страх будущего наказания, представленный в наши дни ещё сильнее.
Я нахожусь в дворце правосудия в Нюрнберге 2 ½ года. То, что я видел здесь из жизни как духовной силы, за эти 2 ½ года в Нюрнберге, усилили мой страх. Люди, которые в обычных обстоятельствах были достойными гражданами своей страны, были лишены своей основополагающей концепции закона, традиции и морали властью победителей. Тот факт, что они были лишены своих концепций, которые вместо утраченных религиозных ценностей дали большинству людей моральную и этическую поддержку, и тот факт, что жизнь которую они вели, оправдываемую этими концепциями сейчас назвали преступной, заставил их потерять своё человеческое достоинство, чего они никогда не должны были делать. В то время как они ждали вердикта, который на самом деле уже вынесен, когда победившие державы осудили из основополагающие концепции жизни, ход истории не прекратился, который в своих последствиях для заинтересованных людей наделил власть судей ошибочным до вынесения вердикта.
Я движим желанием того, чтобы трибунал мог видеть за рамками упрощенных и обобщенных формул послевоенного периода и рассматривал события этого периода с точки зрения двух основополагающих сил, которые всегда определяют течение событий. Ни одна нация, сама по себе не виновна, но идеи и весомость конкретных условий среди наций, сражавшихся за своё существование и будущий поиск человеческих представителей, которые пригодны к разрешению сдерживаемых трений. Конкретная ситуация стоящая перед нациями после войны показала, что напряжение, которое присутствует и ежедневно нарастает уходит глубже в прошлое и дальше немецкого народа и его планов.
Таким образом, я прошу, чтобы в своих размышлениях о вердикте суд принял во внимание, что эти подсудимые здесь были втянуты в историческое развитие, причиной которого они не являлись, и которое шло независимо от их воли. Никто из них сам не выбирал своё место в этом развитии в результате которого он теперь сидит на здесь на скамье. Они были целью импульсов, которые заставили их действовать, поскольку они действовали независимо от их собственной жизненной цели. Они приступили к своей задаче убеждённые в том, что их поддерживает подлинная и моральная сила. Они чувствовали, что их работа была необходима, даже если она противоречила их собственным склонностям и интересам, потому что существование их народа оказалось в смертельной опасности. Они были такими же среднестатистическими гражданами которых миллионами найдёте во всех странах. Они никогда не помышляли о преступной деятельности или преступных целях. Они чувствовали, что втянуты в неизбежную, страшную и гигантскую войну, которая должна была решить не только о существовании их нации, их семей и их самих, но они видели в себе щит также охраняющий остальные нации от общего противника. Они не могли судить о необходимости и методах этой войны. Они не были ответственными и не могли быть ответственными за них. Любое другое отношение противоречило бы государственному управлению, которое было у власти веками, и противоречило бы существующей ответственности высших лидеров наций. Они должны были принять методы и приказы этой войны как делали все солдаты во всех странах. И те кто изучал историю и кто из изучения исторического развития сделал вывод о том, что будущее будет результатом неизбежных моральных законов как никогда выражающих трение между двумя основополагающими силами в истории; в своём стремлении к осознанию этических и моральных идей, и власти подлинной истории с её преобладающей силой. Они также чувствовали естественную человеческую тягу к миру и нормальной жизни со своими родными. Но страсть их морального существования включала метафизическую установку о том, что существование своего народа следует сохранить.
Я никогда не терял веры в бога как проявление истории; даже при том, что мы можем не понимать его пути, никакая ситуация не лишит меня моёй веры о том, что жизнь и смерть в этом мире имеет смысл и к ним следует относиться утвердительно. Никогда ни в один момент своей жизни я не отходил от преобладающих сил практической истории с религиозными, моральными и этическими принципами, всегда, когда жизнь что-то требовала от меня. Я всегда относился к истории как к реализации идей в которых люди и субъекты и объекты и которые пока глядят на точку где-то впереди них. По моему мнению, этот трибунал использует исторические факты, которые стали известны за последние два года подоплёке прошедшего периода, факты, которые не только угрожали существованию немецкого народа, но и являются угрозой всему миру, для того, чтобы правдиво понять реальность истории в её широких идеологических и материальных последствиях. Тот факт, что победившие державы объявили немецкий народ виновным и заявление о том, что его юридические, моральные и этические основы прошлого являются незаконными, аморальными и неэтичными, запутало и обрубило корни немецкому народу также как и отдельным лицам, которых слушали здесь в Нюрнберге в качестве представителей этого народа. Таким образом, это юридическое, моральное и этическое страдание немецкого народа стало сильнее чем материальное, которое угрожает его физическому существованию. Может ли вердикт суд учитывать реальность исторических условий и развития предоставленного немцам, индивидуально и коллективно, возможность подлинной самореализации, как бы они не были охвачены отчаянием, потому что их существование осталось вне исторической реальности и их будущая судьба основывается не на ясности закона, а на силе и власти.
С позволения трибунала, я не желаю завершать своё последнее слово, не выразив свою благодарность за крайне великодушный способ, которым вы рассматривали проблемы, к которым мы относились как с сёрьезным в данном разбирательстве.
Йост
Ваша честь, повзрослевший в годы нужды немецкого народа, в 1928 я решил вступить в НСДАП, потому что верил в то, что я нашёл в этой партии единственное движение которое способно предотвратить упадок Германии, и сможет оказать сопротивление всё возраставшему давлению большевизма в Германии и также за рубежом. Мне казалось, что я лучше всего способен следовать своему долгу перед своим народом и отечеством приняв этот путь. Эта точка зрения, также заставила меня вступить в СД в 1934, организацию которую я считал оправданным и необходимым учреждением, инструментом пригодным к выполнению, в частности в авторитарном государстве, конструктивной работы и предоставления необходимой критики.
Поздним летом 1941 я покинул СД по ясным и личным соображениям о которых я долго говорил.
Вопреки своей воле и без моего согласия, я был выбран начальником айнзацгруппы А, и начальником полиции безопасности и СД Остланда поздним мартом 1942. С этим назначением и в связи с известными приказами на руках, и другими приказами, которые мне отдал позднее мой вышестоящий начальник, мне была поручена единственная ответственность, ответственность которую к счастью должны были нести немногие люди в истории. Исполнение приказов отданных мне означало смерть 10000 человек. Знание и знакомство с судьбой этих жертв и кроме того, почти неизбежно судьбоносный результат этого приказа для немецкого народа привели меня к состоянию конфликта с моими обязанностями, которое не сегодня не описать просто словами. В ходе этого конфликта я решил сделать всё в моей власти, для того, чтобы сделать дальнейшее исполнение данных приказов невозможным, и заниматься их отменой. Я лично не отдавал никаких приказов, и не передавал приказ полученный от Гейдриха, и не исполнял инструкцию от рейхскомиссара Остланда по очистке от евреев. Я занял такую позицию, потому что я должен был так делать. Я не действовал таким образом, чтобы рассчитывать на благодарность от некого лица; как и не делал это из каких-либо оппортунистических соображений. И, более того, я точно не действовал таким образом для того, чтобы иметь однажды алиби перед обвинителем, потому что летом 1942 такие мысли были абсурдом. Я смог предотвратить дальнейшее исполнение данного приказа на пять месяцев и таким образом все евреи проживавшие в этом районе в начале моей деятельности всё ещё жили там в конце моей деятельности. Обвинению удалось доказать три сотни смертей в районе большем чем Германия, и в промежутке пяти месяцев, и эти смерти исключительно касались партизан или таких людей которые лишились жизней из-за правонарушений против законов войны. Если, на построении я также выражался о том, что евреи находятся под защитой законов со своими жизнью и имуществом, это было выражением моего убеждения, а именно того, что еврейский народ имеет свои права как божьи создания тем же самым образом как и немецкий народ имеет своё право жить.
Обвинение представило среди своих документов в опровержение допрос некоего Романа Лооса, и данное заявление предполагается как стандарт для деятельности командира при получении таких приказов как приказ фюрера. Я могу лишь сказать, что в моём положении я следовал этим условиям. Я выражал всем своим начальникам своё мнение и точку зрения. Я не оставлял у своих подчинённых ни грана сомнения в своих идеях. Если бы обвинение представило документы такого характера, тогда они бы сработали в пользу подсудимых, которые действовали в соответствии с условиями в которых находились. Я лично был полностью осведомлён о результатах следующих из моих акций. В руках моих вышестоящих начальников было действие в соответствии с ними, и так они и делали. Господин Вартенберг заявил в ходе острого допроса в мае 1947: «Нам известно, что вы очень достойно действовали в Риге. Нам также известно, что вы делали всё по-человечески возможное для противостояния». Данные заявление признаёт, непреодолимый вывод о том, что оно обладало материалом, который мог являться смягчающим обстоятельством для меня. Но оно его не представило.
В течение пяти месяцев, я действовал так как предписывала мне совесть.
Мне кажется, что как немец и как человек, я действовал справедливо. Я могу оправдать свои действия перед собой и перед любым трибуналом в мире с чистой совестью.
Науманн
Тяжёлые условия немецкого народа, патриотизм и сознательность были причинами, которые в 1929, заставили меня вступить в НСДАП. Вдохновлённый тем же самым патриотизмом, и такой же сознательностью, я выбрал возможность, с 1928, принимать участие в коротких курсах, которые в те дни проводил Рейхсвер, предшественник последующей германской армии, и кроме профессиональной деятельности, готовил себя как солдат, чтобы быть способным защитить свою страну, в случае необходимости. Таким образом я получил свою основную подготовку и посещал курсы унтер-офицеров.
Когда в 1939 началась война, я часто просил своего начальника, Гейдриха разрешить мне вступить в армию, чего я добился и вступил в армию в апреле 1940. Однако, такое положение не длилось долго. Уже в декабре того же года, я должен был вернуться на свою прежнюю должность. Используя своё личное знакомство с генералом Юттнером из Ваффен-СС, который занимал должность соответствующую начальнику генерального штаба Ваффен-СС, я смог оставаться с армией. Но по распоряжению Гиммлера я был отозван на свою должность в марте 1941. В конце ноября 1941 я принял айнзацгруппу В по личному приказу Гейдриха, и таким образом познакомился с приказом фюрера, который рассматривали на данном процессе. Помимо инстинктивного возражения данному приказу, существовал факт, что данный приказ был отдан верховным главнокомандующим и начальником государства во время войны. Помимо желания не выполнять этот приказ, были соображения о том, что присяга начальнику государства не оставляет возможности избежать его, и осознание того, что это был законный приказ, так как он отдан начальником государства. В этом внутриэмоциональном конфликте, в этом огромном столкновении между долгом и совестью, я повёл себя так как описал мой защитник в своей речи.
Я хочу воспользоваться возможностью, чтобы поблагодарить своего защитника и его помощников за работу проделанную по моей защите. Психологически, я отвергал приказ. Давая показания я попытался представить настолько правдивую картину внутреннего конфликта насколько возможно. Показания моих товарищей Штаймле и Отта одинаково показывают насколько сильными и насколько серьёзными были наши возражения против приказа. Показания Штаймле и Отта поддержали моё внутреннее отношение, но мы чётко осознавали, что у нас не было ни возможности, ни власти предпринимать какие-либо шаги против приказа. Приказ фюрера также был предметом обсуждений с моими военными начальниками в России, командующим группой армий «Центр» фельдмаршалом фон Клюге, и командующим тыловой территорией группы армией генералом фон Шенкендорфом. Также и фельдмаршал фон Клюге, который имел всю исполнительную власть в центральной России, и который был единственным человеком в этом районе, который имел непосредственный доступ к фюреру, заявлял о том, что нет никакой возможности избежать приказа фюрера. По многим поводам я обсуждал это с генералом фон Шенкендорфом и результат был таким же. Я хочу сказать, что дружеские отношения возникли между фон Шенкендорфом и мной несмотря на высокое положение и высокое звание и его возраст; фон Шенкендорфу тогда было 68 лет.
Для иллюстрации этого я хочу сказать, что с течением времени он стал моим старшим другом.
Я не отношусь к войне на Востоке как к германской агрессивной войне. По тем сведениям к которым я имел доступ, мне казалось, что Германия опередила неминуемую запланированную атаку со стороны Советского Союза. Более того я был убеждён в том, что большевизм является величайшей угрозой Германии и Европе, и что все силы должны быть мобилизованы для предотвращения этой опасности. Насколько правильным было такое отношение подтвердилось последующим периодом. Причины которые привел к охлаждению союзнических отношений между США и СССР доказывают, как мне кажется, точность моей изначальной точки зрения.
Там я был солдатом и офицером на Востоке. Это соответствовало моему настрою как солдату, то, что я должен относиться к своей задаче как к чисто военной и я должен соответственно ей следовать. Ситуация в армейском секторе, и самая явная партизанская угроза предоставляла возможность для этого. Поэтому, я мобилизовал силы айнзацгруппы В в большей степени для выявления и борьбы с партизанами, что мои начальники, позднее, использовали в качестве причины для моих упрёков.
Также соответствовало моим военным ожиданиям, что я должен был собрать батальон из русских которые добровольно сражались на немецкой стороне, и переданных в наше распоряжение с полицейской ротой айнзацгруппы В, подразделение военнослужащих Ваффен-СС которые являлись частью айнзацгруппы В и ряд добровольных украинцев в единое боевое подразделение и добровольно вызвался для борьбы против партизан как командир этого нового подразделения. Это было одобрено моими начальниками. В ходе этой борьбы, меня наградили Железным крестом первого класса за храбрость перед лицом противника. Я упоминаю этот факт, потому что обвинение в своём судебном обзоре упоминало эту награду как упрёк. Я хочу сейчас сказать обвинению, что я и сейчас горжусь этой наградой, которую я заслужил за храбрость перед лицом противника.
После почти трёх месяцев моему тайному желанию оставаться командиром подразделения весь период войны пришёл конец, потому что, во-первых, батальон русских и позднее смешанный батальон был отозван с территории армейского подразделения и таким образом я должен был полностью заниматься руководством айнзацгруппой В. Я был немецким солдатом и офицером в самом правдивом смысле слова. Всегда, когда я должен был приказывать, или где-либо действовать, по-любому по своей инициативе, я всегда действовал гуманным образом. Если сталкивался с приказом верховного главнокомандующего или начальника государства, я не видел, просто потому, что я был преданным солдатом, никакой возможности не подчинится этому приказу, при том, что моё внутреннее отношение противилось ему. Когда я был в России, так случилось, что я принял айнзацгруппа В лишь пять месяцев спустя после начала войны, и поэтому, я не должен был выполнять приказ фюрера, потому что приказ фюрера был отдан начальникам айнзацгрупп и айнзацкоманд в самом начале. Для отказа от приказа у меня не было ни власти ни возможности. Тот факт, что преданность является высшим долгом солдата показан в известной речи британского фельдмаршала Монтгомери в 1946, в которой он сказал:
«Независимо от того, насколько умён солдат, армия оставить нацию пошатнувшейся, если она не будет незамедлительно подчинятся приказам. Долгом солдата является незамедлительное соблюдение всех приказов без вопросов, которые армия, т.е. нация ему отдаёт».
Война показала, что не только немцы, но и союзнические солдаты получали и исполняли жесточайшие приказы. Иначе вы стало возможно, что мой родной город Дрезден, который не располагает никакими фабриками ни какими-либо сооружениями военной значимости в своих границах, был уничтожен за 36 часов, и таким образом более чем 200000 беззащитных людей, в основном стариков, женщин и детей были убиты, погребены или жестоко ранены? Как иначе было возможно, что старый город моего последнего гарнизона, старый Нюрнберг, был превращён в груды бетона? Как стало возможно, что первые атомные бомбы были сброшены на Японию, и тысячи и тысячи беззащитных людей были убиты и из-за следствия атомной бомбы даже не рождённые поколения пострадают?
С обеих сторон солдаты исполняли приказы, приказы своих высших начальников, даже если они не согласовывались с их совестью, когда они получали приказы, по той причине, что они были необходимы для достижения военной цели.
Моё положение в качестве начальника айнзацгруппы В, моё поведение в России, и моё внутреннее отношение дали мне уверенность для того, чтобы я смог ответить на вопрос председательствующего трибунала, который задали мне 15 сентября 1947, с чистой совестью и глубоким убеждением: «Не виновен».
Шульц
С позволения трибунала. Обвинения предъявленные мне на данном процессе я прокомментировал давая показания. То, что можно было подытожить было изложено в заключительной речи моего защитника доктора Дуршольца. Мне нечего добавить к этим заявлениям, потом что они соответствуют правде. Так, и никаким иным образом, события раскрылись мне.
Следовательно, моя честь говорит мне о том, что ещё раз должен защитить себя от предъявленных обвинений, в отношении того, что мои заявления спорны. В день капитуляции я безоговорочно предоставил себя и то, что должен был представлять не для того, чтобы лгать, а для того, чтобы служить правде. Учитывая неограниченные средства расследования, которые более чем, когда-либо доступны следственным властям, обвинению должно быть просто проверить правдивость моих заявлений. Если допрашивались все те многие люди, чей длинный список зачитывал мне господин Вартенберг, тогда результат проверки не будет сильно отличаться от того, что я говорю, исключая события, естественно, которые происходили со мной.
Я должен прямо отвергнуть ужасающее обвинение, согласно которому 12000 человек были расстреляны под моим ответственным командованием в айнзацкоманде 5. Каждый сотрудник айнзацкоманды 5, который был там в моё время может правдиво ничего не сможет сказать, кроме того, что такое обвинение беспочвенно.
Где бы я не был, за почти двадцать пять лет полицейской службы, человечность всегда была священной для меня. При том, что я затронул незапятнанность своей чести, я также чту честь моих соратников, независимо от того кем они были. И это не изменилось в России. Никогда я не разделял безответственных или бесчувственных взглядов о судьбе людей.
Моя честь также вынуждает меня снова подчеркнуть – под присягой как свидетеля – никогда в своей жизни, ни в какое время, я не унижал и не пытал человека. Я также не участвовал в приказе до самого конца, и молчаливо не допускал такие акты. Узнай я о таком негуманном акте в своём районе, я бы приложил все свои силы. То, что так обстояло дело также подтверждается письменными показаниями, которые были представлены, которые по большей части были даны в основном добровольно бывшими политическими противниками.
Если, несмотря на всё это обвинение верит, что следует сделать вывод который не совпадает с моей концепцией я желаю вновь попытаться быть понятым здесь. Но это не может изменить того, факта, что я могу ответить своей совести за то, что сделано и не сделано. Этот отчёт перед своей совестью это то удовлетворение которые я сам могу себе дать.
В своём священном долге служения отечеству я никогда не забывал своего долга перед человечеством, потому что я нёс с собой убеждение о том, что уважение моего отечества зависит от того какое уважение оно заслужило от своего окружения. Я действовал на своей должности с такой установкой.
Уверенный в том, что я действовал в соответствии с такой установкой, я смиренно ожидаю решения трибунала.
Зикс
Ваша честь, я всегда был учёным и никогда полицейским. Моя политическая работа, как за кафедрой в университете, так и за столом в полиции, была посвящена взаимопониманию, но не ненависти. Четыре недели моей командировки на Востоке не образуют в этом исключения. И я не хочу упрекать себя в чём-либо как человека и как солдата, более чем сегодня. Таким образом, моё первое слово на данном процессе остаётся и последним: не виновен.
Блобель
С позволения трибунала. Вопреки утверждению обвинения о том, что я служил на фронте и что моя деятельность не проходила на линии фронта, я хочу еще раз сказать, моя задача была исключительно в боевом районе, но не тыловом районе. Кроме того, эта задача являлась результатом приказа главного управления безопасности Рейха, что законно считалось равным призыву в армию. Как всякий солдат я был подвержен жестоким законам войны. Я также был впутан, задачей на Востоке в конфликт между законом и моралью, подчинением и отказом соблюдать приказы, жестокой необходимостью войны и личными чувствами, конфликт который сегодня не пересказать, и который вряд ли можно объяснить постороннему.
Я не покидал Претч с мыслью о том, что мне приказали о массовых казнях евреев, коммунистов и иных противников, поскольку я лично не имел предпосылок, чтобы нести ответственность за такое решение.
Тогда, я не мог интерпретировать речь группенфюрера Штрекенбаха как окончательный приказ. Я ожидал точных исполнительных приказов. Они были отданы, когда я подчинялся штаб-квартире шестой армии.
Казни не приказывались мною лично. О казнях, которые проводились, когда я присутствовал, решал и приказывал командующий шестой армией, фельдмаршал фон Рейхенау, согласно документированным заявлениям.
Количество от 10000 до 15000, которое я упоминал, по моим сведениям, это всё к чему имели отношение люди зондеркоманды 4а. Документы, касавшиеся часто упоминаемой операции в Киеве показывают, что большая часть от этого числа относившегося к этой операции относилась к небольшой группе людей зондеркоманды 4а. Принимали ли эти люди участие в казни это нечто о чём я не знаю ничего лично, так как я не участвовал активно в этой операции.
Во время командировки на Восток я часто находился в плохом самочувствии из-за инфекционных заболеваний. Лишь относительно поздно такое состояние привело меня к освобождению от должности, после того как вышестоящие власти получили сведения о медицинском мнении о моей ограниченной военной годности.
На меня всё еще действуют остаточные эффекты этой болезни, и операции связанной с ней, как можно видеть из представленных госпитальных бумаг.
Я выполнял свой долг перед своим отечеством как солдат в соответствии с приказами отданными мне фон Рейхенау. Я не совершал военных преступлений и преступлений против человечности, как утверждает обвинение. Я могу предстать перед своей женой и детьми с чистой совестью, я могу смотреть им в глаза. Я не виновен перед богом и своей совестью.
Блюме
С позволения трибунала, мой защитник в своей заключительной речи и я сам, давая показания, комментировал фактические вопросы по данному процессу и его юридические проблемы. Поэтому я хочу добавить лишь несколько слов в отношении своей личности.
Моё образование и подготовка дома, когда я был в школе и в университете, познакомили меня с ценностями западной культуры. В то же время Германия была для меня священной концепцией. После завершения своего обучения и в начале своей профессиональной карьеры в 1933, целью моей жизни было стать чиновником во внутригосударственной администрации. Но судьба послала меня в сферу политической полиции. Все годы с 1933 по 1945, я не видел ничего иного в развитии Германии, чем огромные усилия по ликвидации моральной угрозы большевизма для наших западных культурных ценностей. По моим убеждениям того времени, этой цели служила политика Адольфа Гитлера, даже, когда он в середине 1941, привёл Германию к войне с Советским Союзом.
Моё отношение к миру и жизни основано на вере во внутренние ценности человека, и вере в его идеалы. Я всегда старался реализовывать эти идеалы в своём личном поведении также как и в своей профессии. Это требовало в частности корректного и ясного отношения как чиновника и стремления служить справедливости и закону в своей профессиональной деятельности. В тех случаях, где мой характер не мог согласиться с конкретными приказами, полученными при исполнении, я старался до последнего, чтобы преобладало моё гуманное отношение. Поэтому мне кажется, что за всю свою профессиональную деятельность, я помог несравнимо большему количеству людей без их сведений об этом, чем вмешивался в человеческие судьбы и заставлял их страдать при осуществлении государственной власти.
В целом я чувствую себя свободным от какой-либо юридической вины. Поэтому я ожидаю вашего приговора, ваши чести, со смирением и доверием.
Зандбергер
Я не хочу делать никакого заявления.
Зайберт
С позволения трибунала, я не желаю дополнять заявление моего защитника о действиях в России вменяемых на данном процессе, потому что, по моему мнению, то, что должно было быть сказано об этом, уже сказано. Я также попросил своего защитника не делать длинных заявлений о моём характере и жизни. Прежде всего, причина заключается в том, что трибуналу уже известна моя жизнь – если коротко – из-за моих показаний, о том, что моя деятельность в СД, в особенности в России, всегда проходила в экономическом ведомстве. Документы обвинения подтверждают это.
В своей работе, которую я выполнял после своего перевода из армии в СД, я чувствую себя свободным от всякой вины, по своим наилучшим сведениям, я хочу заявить о том, что не является совпадением, что обвинение не смогло во время моего заключения, которому больше чем тридцать три месяца, упомянуть хотя бы одного человека которому повредила моя деятельность.
Я добавлю, что в мае 1945 я добровольно сдался британцам и что не только здесь, но уже в 1945 и 1946 меня допрашивали о моей деятельности более чем семь месяцев в штаб-квартире британской секретной службы в Нендорфе. После завершения этих допросов в феврале 1946 мне не предъявили никаких обвинений, но затем меня поместили в лагерь интернированных под автоматический арест.
Я чувствую свободу от всякой вины.
Штаймле
С позволения трибунала, перед тем как я скажу свои последние слова, могу я рассказать историю события, которую я узнал в конце сентября или начале октября 1941 в Велиже, штаб-квартире моей команды, на которое я ссылался господину Вартенбергу во время допроса?
В районе Велижа в партизанской атаке был убит ряд немецких солдат. Компетентный полевой командир передал мне ряд фермеров из коллективных ферм из деревни, которая была расположена недалеко от места нападения. Он попросил меня расстрелять моей командой этих русских в качестве заложников. Для этой цели я приказал допросить заключенных. Расследование показало, что эти люди не могли быть связаны с партизанской атакой. Поэтому я приказал их немедленно отпустить.
Ваши чести, я вспомнил это событие настолько отчётливо, когда получил обвинительное заключение в соучастии в систематическом геноциде. Что касается моей ситуации, мне кажется это в особенности симптоматичным для данного процесса, постольку, поскольку дознаватель приветствовал мою правдивую историю с саркастическим смехом и он не поверил мне. Что бы не предъявило обвинение, внутренняя уверенность в правде на моей стороне заставляет меня ещё раз представить следующее относительно предъявленных мне обвинений:
1. Ни в какое время своего командования, ни в команде 7а, ни в команде 4а, я не отдавал приказов исполнять приказ фюрера, настолько же мало этот приказ фюрера, по моим сведениям исполнялся в двух моих командах.
2. Множественные преступления против безопасности германских войск, которые были наказуемы в соответствии с объявлениями, в особенности появление партизан, давали моей команде повод, по приказу соответствующей армии, предпринимать акции против носителей этого движения сопротивления и также в процессе исполнять смертные приговоры.
3. Эти убеждения возникли на основе подробных допросов, которые доказывали индивидуальную вину индивидуальных обвиняемых.
4. Ни в какое время мои команды не проводили никаких коллективных мер наказания.
5. Коммунистические функционеры, о которых сообщалось как о расстрелянных осуждались как активные руководители движения сопротивления.
Ваши чести, я смотрю на ваш приговор со спокойной совестью. Документы, представленные обвинением не смогли заклеймить меня ни преступником, ни военным преступником. Ни один свидетель, знавший о моей деятельности не поддержал это утверждение обвинения, при том, что обвинение подробно допрашивало офицеров и сотрудников моей команды.
Вдохновлённый юным идеализмом и пламенной любовью к своей стране я давно вошёл в контакт с национал-социалистическим движением. Там где мы мечтали о будущем благополучии и мире, вместо них мы находим руины и бедствие. Никакой исторически сознательный человек не скажет, что такое событие немыслимо без человеческой слабости и вины. Также, всякий исторически образованный человек знает, что невозможно, после такого события, распределять вину индивидуально или даже вменять всю её одному человеку. Как бывший офицер СС и национал-социалист я готов принять свою вину. Не является наказуемым деянием, то, что я мог совершить в России. Если я выражаю этим чувство вины, то только приблизительно; сотни тысяч, вместе со мной, вручили свою веру и идеализм в руки немногих людей с огромным доверием и соответственно заложили основу одной из причин нашего несчастного времени. Таким образом, я один и многие другие запутались в вине в наше время. Верно то, что их вина не является уголовной, но политической. Как честный человек я отвечу за это.
Биберштейн
Ваши чести, мне нечего добавить к размышлению моего защитника. Что касается обвинений я не чувствую вины перед богом и своей совестью.
Брауне
Господин председательствующий, ваши чести. Мне нечего добавить к заключительной речи моего защитника.
Хенш
Ваши чести, когда начался данный процесс, я заявил о невиновности. С этой мыслью я начинаю своё последнее слово. Никогда я не имел связи с военными преступлениями и преступлениями против человечности, и одинаково я не способен увидеть ничего преступного в своём членстве в СД, и следовательно СС.
Я отношу к цепочке обстоятельств, за которые я не являюсь ответственным, то, что я сегодня здесь. Найдены документы, которые как кажется говорят против меня. Однако, благосклонность судьбы позволила доказать вашим честям, что я не имел никакого отношения к событиям сообщавшимся в документах. Я в полной мере подчёркиваю, то, что говорил здесь мой защитник.
Я поехал в Россию с чистой совестью и с чистой совестью я вернулся домой. Я сам никогда не совершал ничего преступного, как и не видел, чтобы другие такое совершали, как и никогда не слышал об этом. Также, никто, никогда не подозревал меня в совершении преступления. То, что происходило во время войны в этом отношении – в особенности обращение с евреями из-за их расы – я узнал – и в этом я снова заверяю вас – только после краха Германии, и все подробности я услышал только на этом процессе. Я не знал о так называемом приказе фюрера. Поэтому, сейчас нельзя просить меня ощутить вину за то, что не соответствует фактам. Поэтому, я не хочу разбираться с этим, но я лишь хочу сказать одну вещь – будь такой приказ отдан, я не сделал бы ничего кроме борьбы с ним – также как я делал вмешиваясь в случаях несправедливости и коррупции не думая о себе.
Вновь и вновь, я просил своего защитника, и всех тех, кого встречал на процессе, проверить мои утверждения и спросить кого-угодно о моей личности и деятельности, потому что я не делал ничего тайного, и поэтому мне нечего бояться. Мне было ясно, что только правда сможет смыть с меня подозрения, которые пали на меня из-за фальшивых документов. Поэтому, я избегал всего, что самым отдалённым образом могло поколебать доказательства, представленные моим защитником, и я знаю, что все те, кто помогал мне, обеспечивая мою защиту или кто свидетельствовал в мою пользу, делали то же самое. По этой причине я даже свёл к минимуму свою личную переписку со своей семьей. Для меня это было совсем, не просто, волнуясь за свою жену и престарелую мать, у которых обеих практически нет средств к существованию.
Относительно моего членства в НСДАП можно позволить мне снова отметить, что я вступил в эту организацию с верой в то, что таким образом я сослужу своему народу лучше всего. Это было моим убеждением, когда я приносил присягу главе государства. Данная присяга, что касалось меня, не являлась обязательством слепого подчинения, но оставляла достаточную сферу моей ответственности. Я сошлюсь на события, которые заставили меня вступить в национал-социалистическое движение. Это было из-за ситуации, которую в Германии тогда создал большевизм. Всё, что я видел собственным глазами, показывало развитие, которое могло закончиться только хаотическим разрушением. Предотвращение этой угрозы я посчитал долгом не только как немца, но также части всего цивилизованного мира. Я не думаю, что совершил ошибку, признав эту угрозу. Я убеждён в этом по сей день.
Мой защитник рассказал всё, что мог об обстоятельствах, которые заставили меня вступить в СД и СС. Мне нечего добавить к этому положению.
Ваши чести, вся вина, которую можно возложить на человека это вина с умыслом. Однако, моё намерение, было и есть ясным. Никто не может потревожить покой моей совести. Однако, есть ещё одна вещь, которую следует защищать. Это честь. Она подверглась нападкам извне. Пожалуйста, поймите, что я сильно пострадал и всё ещё страдаю от предъявленных обвинений, потому что они вменяют мне вину, от которой я свободен. Как человеку, которому однажды представилась привилегия служить справедливости, я верю в то, что вы, ваши чести, воздадите мне справедливость, и вы не признаете меня виновным как просит мой защитник.
Носске
Ваши чести, я с самого начала заявлял о том, что я решился не выполнять приказ фюрера. И на самом деле я его не выполнял.
Моя деятельность в России включала полицейские и задачи безопасности, которые во время войны являются императивом во враждебной стране. С другой стороны, сведения о данном приказе заставили меня пытаться всеми средствами оборвать свои связи с Гестапо. Я предпринимал много попыток в этом направлении, однако, я не смог. Лишь в 1944 я добился ухода из Гестапо. Я отказался выполнять приказ, которого не мог избежать, но должен был выполнять. Следствием моего ухода из Гестапо было то, что меня направили на фронт как солдата, и это можно считать крайней снисходительностью ко мне. Точно также меня могли судить военно-полевым судом за неподчинение. У меня были непростые времена как у солдата, меня направляли на самые горячие участки, что подтверждается боевым ранением. Я прошу вас, ваши чести, учесть все эти обстоятельства, и я предоставляю свою жизнь в ваши руки.
Отт
Господин председательствующий, ваши чести. С 1945 единичные и совершенно секретные совещания и распоряжения доходят до нашего сведения, к которым мы не имели доступа ранее. Я должен признаться, что под влиянием этих документов кажутся простыми многие выводы, однако, они не были сделаны мной, так как у меня никогда не было сведений о внутренних связях. Таким образом, приказ фюрера выглядит совершенно иначе если мы смотрим на него сегодня чем, когда это было в России, где у меня не было ни какой мысли о событиях в концентрационных лагерях и похожих вопросах. В России, я, как солдат, столкнулся с задачей приложения всех усилий для обеспечения безопасности территории армии для боевых подразделений. Я выполнял эту задачу настолько сознательно, насколько мог. Я не видел никакой несправедливой войны, у меня не было никаких мыслей о ликвидациях, но решающим вопросом для меня был мой долг как немца и солдата в борьбе за жизнь моего народа. Я вступал в контакт с еврейским населением в секторе нашей задачи только, когда отдельные евреи были членами партизанских групп, с которыми мы боролись. Я никогда не искал евреев для того, чтобы расстреливать их. В соответствии с этим я использовал зондеркоманду 7bтолько как подразделение по борьбе с партизанами и для предотвращения саботажных актов, но никогда для операций ликвидации. Даже задачи партизанской контрразведки я пытался выполнять с использованием настолько мягких средств насколько возможно. Поэтому, по своей собственной инициативе и с большими трудностями я создал лагерь для интернированных в окрестностях Орла, в который доставлялись люди чьих нарушений, было достаточно для того, чтобы расстрелять их в соответствии с общими законами войны действующими тогда. Но, я думал, я смогу обезопасить их жизни и просто наказывав их 6,9 или 12 месячным заключением. Делая так, я спас около 200 человек.
Я никогда не охотился за внешними почестями. Все мои действия руководствовались обоснованным и гуманным состраданием. Моя задача в России не привела к повышению; я не получил никаких наград, никакого приоритета в последующем трудоустройстве. Я не применялся в своей задаче в России как часть механизма полиции безопасности и наконец, был переназначен на ту же должность, которую занимал ранее.
Моё поведение на других оккупированных территориях до и после моего русского задания, в особенности моя деятельность в Эльзасе рассматривается как применяющая и поддерживающая власть террора над населением. Наиболее ясно показано, в письме французского мэра, который по своей инициативе, сказал, что меня приветствует население именно этого французского района. Моё поведение в России не отличалось. Всегда и везде, видя несправедливость или излишнюю жестокость, я открыто обращался к ответственным службам гауляйтунга, регинрунгспрезидиума и трудового отдела или государственной полиции для того, чтобы не только добиться исключительного обращения, обходя обычные каналы, но и также привести к приостановлению всех и вся несправедливых мер; относительно этого, представлены доказательства. Помимо этого, любое ведомство из моих бывших мест жительства можно запросить о моих поступках и поведении, будь то в родном городе Линдау, будь то в Норвегии, Саарбрюккене или Эльзасе. Поэтому я предстал перед дознавателями и судьями с той же необременительной открытостью.
Обвинения в отношении меня имеют общий характер и как таковые находятся в общем обвинительном заключении. Вчера главный обвинитель, господин Ференц, заявил о том, что он представит заключительный обзор против меня. У меня есть одна особая просьба к почтенным судьям о том, чтобы они приходили к своим решениям только в соответствии с личным поведением подсудимых и их мотивами, но не в соответствии с положениями о коллективной вине. Именно, потому, что я был старым членом партии, я знаю, что у нас никогда не было мысли о ликвидации как решении расового вопроса. Такого рода решение возникло в головах немногих лидеров под впечатлением от войны. И оно проводилось немногими из них, основываясь на приказах, которые не имели никакого отношения к приказу фюрера, который рассматривается на этом процессе. Даже во время, когда меня вдохновляла идея нового европейского порядка под германским руководством, я никогда ни секунды не думал о жестоких методах, которые можно считать террористическим режимом в отношении других наций.
Война вызвала много трудностей. Она также жестоко затронула меня, забрав у меня жену. Её застрелили, на улице в местности, которая не оборонялась, когда противник вступил в неё, из противотанковой пушки прицельным выстрелом, как только она вышла из убежища. Несмотря на эту печаль, у меня не осталось никаких горьких чувств, а только желание того, чтобы народы в будущем, были избавлены от ужасов войны.
Председательствующий: Подсудимый Отт сделал заявление в отношении судебного обзора. Обвинение намерено приобщить судебный обзор по его делу?
Хохвальд: С позволения трибунала, трибунал осведомлён о том факте, что айнзацгруппа В полностью рассмотрена господином Ференцом, однако, я думаю, что подсудимый ошибся. Насколько мне известно, судебные обзоры по всем делам отдельных подсудимых были вручены и приобщались обвинением.
Председательствующий: Мы не хотим, чтобы у какого-либо подсудимого или защитника сложилось впечатление о том, что судебный обзор не был приобщен, если он должен был приобщаться. Мы повторим сказанное ранее. Судебные обзоры принимаются до следующей пятницы включительно, 20 февраля, но мы не примем его после этого, и мы рекомендуем и защите и обвинению разобраться, какие обзоры пока не представлены, чтобы как можно быстрее представить их трибуналу.
Хохвальд: Очень хорошо, ваша честь.
Штраух
Следующая дискуссия прошла в отношении последнего слова подсудимого Штрауха:
Председательствующий: По порядку, следующим подсудимым должен быть Эдуард Штраух. Его здесь нет, как мы полагаем, по физическим причинам. Мы хотим проинформировать его защитника, доктора Гика, о том, что Эдуард Штраух имеет право сказать своё последнее слово в суде и нам не известно, не позаботились ли вы, доктор Гик, о том, чтобы не доставлять его в суд или предполагается, что его не должны были доставить, и вероятно он в хорошем физическом состоянии для того, чтобы сделать своё заявление или может быть Штрауху всё равно по поводу последнего слова. Доктор Гик нас интересует, сможете ли вы проинформировать его о том, что он вправе сказать последнее слово если только он уже не указал вам на то, что он отказался от такого права. Если он желает сделать заявление в открытом суде, и вы проинформируете трибунал, трибунал будет заседать для заслушивания его заявления. Может быть, он будет удовлетворён тем, что он просто сделает письменное заявление имеющее характер последнего слова и это будет принято трибуналом. Мы оставляем это в ваших руках доктор Гик.
Гик: Ваша честь, я вчера видел подсудимого Штрауха в госпитале и обнаружил его в состоянии здоровья ещё хуже, чем раньше. Он давал полностью путаные ответы и говорил бессмыслицу. Я не смог дать ему понять, что при необходимости, он может сказать несколько последних слов; я не смог донести до него, что это значит. Мне кажется, что Штраух в настоящем состоянии не отвечает за свои действия. Если трибунал позволит мне так сделать, я приобщу ещё одну медицинскую справку о нынешнем состоянии подсудимого Штрауха к дате установленной трибуналом.
Глэнси: С позволения трибунала, у обвинения мнение о том, что защитник подсудимого Штрауха не вправе свидетельствовать как эксперт по психическим заболеваниям. Трибунал осведомлён о его нынешнем состоянии и уведомлен о нём экспертами.
Председательствующий: Защитник по предыдущим поводам давал комментарии похожие на те, которые он сделал сейчас и факты устанавливали противоположное. Подсудимый доставлялся в суд и давал показания обычным образом после двух или трёх попыток и после обследования проведённого компетентными врачами. Таким образом, нынешнее заявление защитника не может принято как доказательство о состоянии подсудимого.
Гик: Ваша честь, могу я сказать несколько коротких слов? Я не собираюсь приводить здесь экспертное мнение. Я не в состоянии это сделать, но моим намерением было рассказать трибуналу о том, как я увидел подсудимого и как понял его состояние.
Председательствующий: Да, что же, трибунал просит вас, доктор Гик, проинформировать подсудимого Штрауха о том, что он вправе сказать последнее слово, также как и остальные подсудимые. Он может выразить его в письменном виде.
Клингельхофер
Господин председательствующий, ваши чести. На основы моей жизни, с самой ранней юности повлиял тот факт, что я родился вне Германии. Кроме моей любви к немецкому народу и внутреннему обязательству посвящать свою энергию и свои усилия народному благу, всегда было уважение и понимание других народов и наций.
Осознание всё возрастающей большевистской угрозы на Востоке заставило меня вступить в НСДАП, когда политические, социальные и экономические условия в Германии грозили превратиться в хаос, которым двери Германии открывались для большевизма. Я также сознавал тот факт, что для большевизма Германия представляет ключ к политическому покорению Европы. С этой точки зрения я рассматривал войну на Востоке и поэтому надеялся на победу Германии, будучи убеждённым в том, что эта победа на Востоке также будет означать окончательное исключение большевистской опасности на Востоке.
В начале войны с Советской Россией, я был направлен в айнзац как переводчик, из-за моих знаний языков. Данная задача основывалась на военном приказе, которому нельзя было возражать. Моя задача в этой командировке ограничивалась разведывательными обязанностями и обязанностями вытекающими из моих знаний языка и страны. Учитывая моё подчинённое положение в СД в Германии, мне никогда не могли поручить независимую работу в качестве руководителя команды. Следовательно, моя деятельность ограничивалась исполнением приказов и директив отданных мне, без какой-либо отдачи приказов по собственной инициативе.
Относительно моего отношения к приказу фюрера, я уже заявлял, что лично я возражал такому радикальному приказу и пытался избегать его. Я добился в этом успеха. Я вновь прямо заявляю, что вообще никогда, у меня не было ситуацию исполнения или передачи приказа фюрера в его радикальной и абсолютной форме. Поэтому я никогда не направлял никаких лиц на свою смерть на основе приказа фюрера.
За исключением одно случая в Татарске, в котором, из-за особых обстоятельств и при особом давлении, я должен был выполнять прямые приказы, и по моим сведениям язык играл решающую роль, я никогда не имел никакого отношения к исполнительным задачам. Это было полностью вне сферы моих обязанностей.
Во время моего допроса в Нюрнберге я указал все случаи, где я видел расстрелы или участвовал в них. Никогда у меня не было намерения уклоняться от правды или что-то скрывать; давая показания также как и на всех допросах и в письменных показаниях, я всегда пытался говорить правду. Я не делал ничего, что по каким-либо причинам – будь то страх наказания или из-за знания того, что я совершал плохое – я должен был утаивать. Я делал все и однако я мог реагировать на задачи, поставленные мне и приказы полученные мною направленные на осведомленность о моём долге как солдата, также как с намерением делать только те вещи, которые соответствовали моему полному убеждению о том, что нужно делать для поддержания и гарантирования порядка и безопасности в тылу сражающейся армии.
Поэтому, с полным убеждением, когда я отвечал на вопрос трибунала в начале процесса, я заявил: «Не виновен». И с чистой совестью я могу повторить это заявление в конце процесса.
Фендлер
Ваши чести. В своей заключительной речи, мой защитник доктор Фриц заявил о нашем мнении по всем пунктам, которые могли иметь значение для трибунала при суждении о моём деле; он пришёл к выводу, что дело несомненно благоприятно обернулось для меня. Поэтому я не буду снова вдаваться в подробности.
С другой стороны, я хочу воспользоваться последней возможностью сказать вашим честям о своём личном мнении по обвинительному заключению в отношении меня.
Мнение обвинения, о том, что я являлся заместителем начальника команды айнзацкоманды 4bнастолько же неправильное, как и все выводы сделанные из этого утверждения. Также неоправданны иные причины делать меня ответственным за события в айнзацкоманде 4b, которые обсуждались в ходе процесса. Правда в том, и я торжественно подтвердил это, что вся моя деятельность в СД, как до, во время, и после моей командировки на Восток, включала исключительно разведывательную работу. Всё время, включая мою командировку на Востоке, я делал то, что любое государство требует от своих чиновников и офицеров которым доверена такая работа. Я никогда не испытывал страха за то, что я делал что-то недопустимое или даже морально сомнительное. Поэтому я не могу иметь иного мнения о своей работе за прошедшие годы.
После сложнейших самокопаний, я отказываюсь признавать ответственность за действия, которые я не приказывал и не исполнял, в которых я вообще никаким образом не участвовал, и которые я даже не мог предотвратить.
Я могу лишь повторить, то, что сказал в начале этого процесса – я не виновен!
фон Радецки
Господин председательствующий, ваши чести. Когда 13 июля 1947 мне вручили обвинительное заключение, для ответа перед собой для трибунала, я принял его, будучи убеждённым в правде, которую установят в ходе процесса и что у меня будет возможность оправдать себя за период своей жизни, который без моего содействия принял курс, во время которого я не мог свободно решать даже на один час. За себя я ответил перед трибуналом. Я не совершал никаких преступлений. Мне не надо просить прощения за свои действия. Я прошу лишь непредвзятого понимания и доверяю трибуналу в том, что он вынесет справедливый вердикт.
Руль
Ваши чести. Моя карьера, моё положение, мои задачи, моя деятельность, и моё отношение с 1933 по 1945 обсуждались настолько долго во время дела обвинения, что мне не кажется нужным снова вдаваться в подробности этого. Я хочу лишь сказать следующее:
Мне было двадцать лет, когда я вступил в НСДАП и СА и два года спустя я вступил в СС с юношеской верой в правду и чистоту идеалов и целей которые тогда доводились до меня. С этой верой я прошёл отбор в тогда совершенно неизвестную государственную полицию в 1933, и работал в ней до 1940 в контршпионаже, не имея никакого отношения к ежедневным политическим разногласиям.
Когда, после завершения своего обучения, сомнения и разочарование начали подрывать эту веру, кроме внешнего давления, я почувствовал себя обязанным оставаться на этом посту, который был мне приказан в решающих битвах моего народа и моей родной страны.
То, что я выполнял свой долг на этом посту, так как я думал, что смогу отвечать перед своей совестью подтверждается моим поведением в Аугсбурге. В противоречии с обязывающими приказами от вышестоящих властей, я отстаивал тех людей, о которых обвинение думает, что моей целью было преследовать.
Поэтому, меня также не затрагивает, если обвинение хочет приписать мне мои действия по возврату евреев в Могилёв-Подольский, чего со мной никогда не случалось, в виду моего основного отношения, которое подтверждено. Важную часть, которую я сыграл там как посредник в приказе, основывалась только на мысли о том, что избежать ужасной нищеты и позволить этим людям вернуться на свою родную землю.
Обвинение в том, что я принял полномочия по отдаче приказов в данном случае, на что я был не вправе, я не считаю инкриминирующим. Напротив я разделяю мнение о том, что я справедливо был бы на скамье подсудимых, если бы я отказался содействовать тогда и позволил, чтобы эти люди пропали в нищете из-за моей некомпетентности.
Я твёрдо убеждён в том, что трибунал подтвердит моё мнение о том, что моя совесть меня не обманывала.
Шуберт
Ваши чести, будучи одним из десятков тысяч офицеров имеющих такое же звание, как и я и имевших такую же должность в качестве адъютанта, судьба привела меня к тем 220 немцам, которые должны отвечать перед высочайшими американскими военными трибуналами как те, кто несёт наивысшую ответственность. Пока я жив, я никогда не пойму такого решения. Я не жалуюсь на свою судьбу. Мне не надо боятся за себя из-за вердикта трибунала.
Даже если судьба привела меня к видному положению таким способом, я чувствую готовность выразить своё мнение по пункту, касающемуся обвинения в том, что каждый подсудимый был наполнен безграничным презрением к человеческой жизни, из-за национал-социалистической идеологии в которую он верил.
Я вступил в СД, когда я был молодым человеком двадцати лет, членом поколения родившегося во время Первой мировой войны и большинство из него вероятно застало Вторую на фронтах. Повсюду мы находились в центре событий не имея какой-либо заметной ответственности.
И ещё раз, я оказался в центре событий по суждению лиц, которые были ответственны за события прошлого. Я стал национал-социалистом и даже более того сотрудником СД, не из-за презрения к человеческой жизни, а потому, что я всегда одобрял жизнь в сообществе людей. Жестокий удар судьбы в моей молодой жизни не изменил этого, когда, в результате союзных операций в ходе войны перед моей восточной командировкой, я потерял свою жену и ребёнка. Любовь к моему народу всегда делала мой долг к отечеству особо сентиментальным. В поисках реальной жизни в подлинном сообществе людей, мы нашли свой путь в национал-социализме. С 1934 по 1945, в СД, я считал своим почётным долгом служить своему народу.
Когда мы начали русскую кампанию, мы стояли на перекрёстках событий имеющих решающую важность для мира, не только что касалось времени, но также из-за места, на территории между двух миров. Мы не начинали убивать, но мы начали защищать западную цивилизацию.
Будучи адъютантом в айнзацгруппе, я находился вне сферы событий содержащихся в обвинительном заключении, но я был ближе к сотрудникам тех подразделений, которые, как утверждает обвинение, были наполнены безграничным презрением к человеческой жизни.
Я был с этими людьми месяцы в районе командировки. Я знаю духовность этих людей, их окружение, их проблемы и беспокойства. Я видел их выполнявшими сложную задачу и видел их борьбу между долгом и совестью, когда они должны были выполнять приказ фюрера обсуждавшийся здесь. Я знаю о том, что не было никого в этих подразделениях, чтобы он выполнял задачи, поставленные ему только из-за того, что он не уважал священность человеческой жизни. Я знаю о том, что эти люди решились выполнять свой долг в высшей мере, потому что они осознавали, что оборона от большевизма была вопросом – «быть или не быть» для их народа, их жён, их детей. Мне не кажется, что кто-либо, имеет право обвинять этих людей в пренебрежении человеческой жизнью, кто сам, когда-либо не оказывался в таком положение, так как эти люди, как солдаты могли выбирать только между подчинением и недостойной смертью мятежника.
Здесь ни время, ни место обсуждать все задачи, которые ставили нам в айнзаце, но я желаю, чтобы те, кто обвиняет нас сегодня, имели бы однажды возможность порадоваться освобождению этнических групп, подавляемых до настоящего времени большевизмом и увидеть айнзацгруппы следящие за культурными интересами таких этнических групп и иными мирными задачами.
Обвинение представило против меня единственный инкриминирующий материал, мои собственные заявления на предварительном следствии в форме письменных показаний. Я никогда не держал ничего в тайне о своей деятельности с первого дня пленения, так как у меня было и есть мнение о том, что обо мне можно справедливо судить, только если я дам ясную картину о себе тем лицам, которые вынесут мне приговор. Я не дал обвинению никакого повода выдвигать дальнейшие обвинения в отношении меня, кроме моих правдивых и исчерпывающих заявлений.
Я особо прошу трибунал не судить о событиях того времени с перспективы нынешнего времени, со сведениями полученными за это время, а представить себя в районе и в обстановке в которой мы находились тогда. Тогда трибуналу станет ясно, что мы выполняли свой долг не с презрением к человеческой жизни, а в постоянной борьбе между долгом и личными чувствами. Значит, я должен надеяться на то, что трибунал придёт к справедливому вердикту.
Граф
Господин председательствующий, ваши чести, не по своему желанию я оказался в СД в 1940. Судьба привела к тому, что мне приказали идти на Восток. Точно также, судьбой было то, что я единственный из приблизительно 5000 унтер-офицеров и сотрудников айнзацгрупп, который попал на скамью подсудимых.
Однако, разумеется, по благосклонности судьбы я не оказался втянут в те вещи которым возражает предъявленное обвинение. Я доверяю, что благосклонность судьбы восстановит мою честь и мою свободу, благодаря объективным и правым судьям.