Эдгара По

Прочитана последняя страница.

Пуста бутылка. И стакан разбит.

И (явь ли это или только снится)

в окне раскрытом – крылья чёрной птицы

и глаз, зелёным пламенем горит.

Она на стол захламленный садится.

И странен мне нежданной гостьи вид:

крылатый призрак с головою львицы!

Видать, за возлиянье расплатиться

пора. Так мне рассудок говорит.

Но в голове безумья – ни крупицы.

А женский голос ласково журчит:

Я Дева–Ночь, безмолвия царица,

седой Луны, комет холодных жрица,

в Стране Усопших стол тебе накрыт.

Отказывать царице? Не годится!

И этот глаз…  Как изумруд блестит.

Эх, сколько бы верёвочке не виться,

один конец – подземная темница

и вечный срок! Так приговор гласит.

Я твой, зеленоглазая девица!

Неси меня, покорного, в Аид,

где нет желаний, не к чему стремиться,

где близок Бог, но некому молиться,

где буду всеми на земле забыт.

Фантасмагория

Лечу. Туман. Ни солнца, ни звезды.

Ни мрак, ни свет.

Где верх? Где низ? Не знаю.

Петлю двойную кожаной узды

рукой в перчатке с раструбом сжимаю.

Меня не птица в никуда несёт,

а человек в серебряном уборе:

серьга и перстень, кованый браслет,

эфес рапиры, пуговицы, шпоры.

И чёрный плащ, весь в блёстках серебра,

крылу подобный, воздух рассекает.

Какая–то бесовская игра

меня в свой круг нечистый вовлекает.

Он (острый ус и клином борода)

из–за плеча косит шафранным оком:

«Держитесь, сударь. А не то беда –

с моей спины сорвётесь ненароком».

Я, подчиняясь силе неземной,

несусь во мраке, Фатума невольник.

И хлещет плащ мне по лицу полой,

и сладостно, и стыдно мне, и больно.

Ночной маршрут

Ночной автобус дребезжит стеклом;

пятно от фар, как будто жёлтый парус,

влечёт во тьму медлительный «Икарус».

В салоне мы с кондуктором вдвоём.

Её спросил – не помню уж о чём.

Она в ответ – и это позабылось.

В дороге что-то, кажется, случилось

(напрасно вспомнить силился потом).

В конце пути сморило чёрным сном.

Где я сошёл? И на душе тревожно:

всё вижу на обочине дорожной

кого–то в белом и железный лом

Отверженный шут

Как хозяйки отверженный шут,

на задворках во прахе лежу,

пеленами тумана обвит,

и Цефей надо мною горит.

Это стража зажгла фонари,

чтобы я не сбежал до зари,

чтобы Солнце, мой красный палач,

не напрасно точило секач.

Слышу я не то стон, не то плач.

Это филин, глазастый усач,

отпевает как будто меня

на пороге прощального дня.

Как мне слабое сердце унять?

Как мне руку хозяйки пожать?

Я на плахе по праву спрошу:

слов последних достоин и шут.