Сильное желание способно материализоваться. Мысль не нова. Кажется, нечто в этом смысле говорил некий римский философ. Я повторяю, ибо у меня получилось.
В течение двух с небольшим лет после первого посещения Острова обстоятельства мои складывались так, что я не смог ни разу выехать на Псковщину. Пошла чёрная полоса – ни одного крупного гонорара. Чистосердечно, получать было не за что. Та мелочь, которая время от времени попадала мне в карманы, целиком уходила на поддержание биологического существования. Я мог бы засесть за конъюнктурные биографии к серии «Личность и время», издаваемые ИД Белякова. Не грех презреть кристальные писательские принципы ради высокой мечты о высоком гонораре. Не засел. Хотя такое предложение мне поступило. Необъяснимо для самого себя занялся делом совершенно безнадёжным с точки зрения заработка. А именно, увлёкся работой над всемирной историей в стихах. Это было своего рода внезапное заболевание, к которому я с отроческих лет готовил себя по прочтении «Нашей древней столицы» Натальи Кончаловской, то загораясь вдохновением, то надолго остывая. Но до последнего времени горел бесплодно, точнее, тлел. А тут на каком–то совершенно пустом форуме, где и соснуть невозможно под видом самоуглубления, я забился в раздевалку и там, на колченогом стуле, плывя в затхлых испарениях мокрых пальто, очутился вдруг на безлюдном берегу реки под южным небом. Огляделся и без помарок записал в блокнот первую секстину:
Песком пустынь засыпаныдороги,
безвестен род, который намоткрыл
цветущий дол, где жилизверобоги
и к морю тёк неторопливоНил.
Нигде ни дыма, берега глухи,
в траве не видно росчеркасохи.
Когда я дописал секстину под номером 1267, заканчивался не только день, памятный «круглым столом» того форума и запахом прелой одежды, но и другой месяц, другой год, что крайне меня удивило. За оконным стеклом вьюжило. По захламлённому интерьеру определил свою берлогу. Глянув в зеркало, долго узнавал себя в небритом, исхудавшем бомже неопределённых лет, в мятой рубашке без двух верхних пуговиц. Впервые, кажется, за время своей «Болдинской осени», незаметно перетекшей в зиму, почувствовал голод. В холодильнике, который не морозил, оказалась вскрытая банка с горчицей, на подоконнике – хлеб, с пятнами плесени. Замазав плесень горчицей, откушал на горе черновиков свежей эпопеи и загрустил: куда это нести, какой ненормальный возьмётся печатать это?
Стали мерещиться титулованные историки, поджидающие меня на каждом углу. Да что поделаешь, взялся за писательский гуж, выходи на большую дорогу. Прикинул, какие издательства ближе к моему дому. Выбрал то, до которого ехать троллейбусом без пересадки; с пересадкой денег на дорогу не хватало. Проходя к двери пыточной камеры длинным коридором, искал глазами мусорную корзину, чтобы на обратном пути избавиться от отвергнутой рукописи. В таком финале своего визита не сомневался.
Не поверишь, Зинаида! Через полчаса вышел налегке. Правда, иллюзий не строил: отсрочка, только и всего.
Покажите меня тому неверующему, который впервые произнёс обречённо: чудес на свете не бывает.
Возвращаюсь мысленно в благословенный Издательский Дом. В кабинете Главного редактора оказался чудеснейшим образом мой литературный благожелатель, заботливый проводник моих «первых песен» на страницы толстых журналов, хотя песен не сочинял и не пел.
– Что принёс, Санаров? Стихи? С чего бы…
– Всемирная история в стихотворной форме, – поспешил прояснить я, ни на что не надеясь и посему совершенно спокойный.
Главный взвесил на ладони папку с машинописными листами.
– Да это же целая Историада! Эпос!
Здесь отмечу, что сие название с того дня прочно приклеилось к моему сочинению, Слава Богу, не «Историадище»!
– Польщён. Скромно уточню: хроника человечества в поэмах.
Главный развязал тесёмки папки, полистал рукопись, кое–какие секстины с чувством прочёл, держа в пухлой руке, на отлёте, машинописный лист.
– Ну, Гомер… Любопытно. Знаешь, есть мыслишка. Вот что. Заходи, скажем…
Он подумал, глядя на настенный календарь, назвал число.
«Мыслишка», как открылось в назначенный мне день, оформилась в голове моего благодетеля не на пустом месте. Главред был до тошноты пресыщен всей той перестроечной литературой, которая появилась на свет после «Белых халатов» и «Деток Арбата». А всех современных разработчиков, больше разработчиц, детективного жанра последних лет он люто возненавидел, как «необразованных мужиков» и «свихнувшихся баб». Он мечтал обнаружить нечто «перпендикулярное» времени (его слова) и грохнуть своей находкой по книжным прилавкам. Однако времена тянулись такие, что приходилось считаться с реальными рыночными настроениями владельца этого ИД (он же директор издательства).
Тот терпеливо выслушал доводы своего знаменитого главреда. К моей удаче (опять удача!) в утро решающего дня Главный встал «с той ноги», был в ударе. По его словам, произнесённым перед Хозяином, «Историада» Санарова – первое подобного жанра явление за полтора века после «Песни о Гайавате». И хотя новый эпос по количеству стихов уступает «Илиаде», зато он почти в полтора раза превосходит «Евгения Онегина». В числе положительных доводов был выложен и такой: автор (Твой покорный слуга, Зинаида), несмотря на то, что на дворе ужасные, ну, почти чёрные времена, сумел сохранить в невинно–детской душе чистое, светлое. И всем этим щедро делится с читателем. Владелец все эти доводы пережевал и спросил:
– А как будет с реализацией?
На сей убийственный вопрос в ответ прозвучало имя известного мецената, из новых русских, который задумал благотворительный жест в сторону русских школ в новом зарубежье. За советом он обратился именно в благословенное издательство, удерживаемое на плаву в бурном рыночном море тонким знатоком эпических произведений от Гомера до Лонгфелло (теперь до Санарова). Новому русскому по фамилии Рабинович хотелось нечто неординарное, дабы порадовать ребятишек, тоскующих по языку Пушкина за новыми границами среди «титульных» ревнивцев своих мов. В качестве высококалорийной духовной пищи главред рекомендовал меценату мой труд. Притом, в таких красках, что кандидат в дарители и читать мои секстины не стал, впечатлённый к тому же звучным заглавием. «Решено, – доверчиво одобрил он, – только делайте подарочное издание, уж постарайтесь». На вопрос о тираже, назвал шестизначную цифру, оплатил издание и закупил все экземпляры роскошно изданной книги для раздачи из собственных рук в учебные заведения и культурные учреждения соотечественников от Монголии до Израиля, также делегатам различных форумов по проблемам диаспоры.
В одной из моих секстин есть такая строка: удача за удачей, как подруги… После нетитулованного, но богатого Рабиновича появляется новое чудо – граф Шереметев. Не тот, что птенец гнезда Петрова, а ныне живущий в Америке отпрыск белоэмигранта с титулом, приглашённый на Конгресс соотечественников в Петербург. Там граф, как и все участники Конгресса, получил из рук устроителей плод моего вдохновения в богатом ультрамариновом, с золотом, переплёте. Там же, в столице белой империи, «не отрываясь» (по его словам) прочёл от корки до корки и через телефон издательства разыскал автора, сиречь меня. На чистейшем русском предложил встретиться в Петербурге для делового разговора.
Церемониться я не стал, а полученный сполна гонорар позволял мне ездить не только на троллейбусе с пересадками. Конгресс закончился, но граф ждал меня в гостинице на Литейном. Там и порешили: Шереметев рекомендует «Историаду» Падюкову, тоже русскому американцу, владеющему большим книжным издательством в Нью–Йорке, а тот, при благоприятном стечении обстоятельств, подписывает со мной договор – в России, через своего представителя, или непосредственно с ним, в США.
Случилось так, что у Падюкова, ознакомленного с моей книгой через графа, появились дела в Москве. Здесь мы встретились в отеле «Балчуг» и подписали договор, по которому я уступал русскому американцу эксклюзивное право издавать «Историаду» на русском и в переводе на другие языки мира, при чём мне полагался чётко зафиксированный процент с реализации.
Так у меня появились деньги на самую безумную покупку, какую только может задумать безумец высшей пробы. Он перед тобой, Зинаида. И что же, по–твоему, он (то есть я) восхотел? Правильно! Ты всегда была догадлива – Остров на озере Трувор. Принадлежал он одному АО, мертворождённому колхозом имени Деревенской бедноты. Поладили быстро. Денег хватило и на прочие мои фантазии. Главнейшая из них – дом, точнее, Дом. Задумал – сделал. Приезжай на хлеба, а! Голодать не будем. От Падюкова продолжает «капать». Знаю, что не приедешь, потому так смело и приглашаю.