Этим останцем Остров не заканчивался. К северу от подножия третьей вершины на несколько десятков метров тянулась ещё одна островная коса – скалистое основание, осыпанное песком и щебнем, крупными обломками известняка. Крайняя глыба приняла от меня название мыс Северный. Она едва возвышалась над водой. Стоя на ней, нельзя было различить между серой гладью озера и серым небосклоном дальнего берега озера. Там его рассекала в меридиональном направлении Нижняя Изборка, руслом которой выносились излишки озёрной воды в северные водоёмы Словенской долины.
Из описанного дозора домой возвратился мелководьем восточного берега. Многочисленные заливчики, зарастающие летом камышом и белыми лилиями, недоступные даже для плоскодонок, вгрызались здесь в условную береговую линию. Она меняла очертания чуть ли не ежедневно, в зависимости от уровня воды в озере. Прыгая с камня на камень, чтобы не замочить ног, обутых в горные ботинки, вышел к устью Ручья. Его влажное ложе в эту пору года уже лишилось бедной своей растительности. Широкого шага оказалось достаточно, чтобы очутиться на правом берегу водотока. В двух метрах от его устья в начале строительных работ был оборудован добротный, из подручного каменного материала, причал, у которого стоял наготове ялик со сложенными на дне вёслами и телескопической латунной мачтой от пляжного зонтика, со свёрнутым под банкой латинским парусом. Установить мачту и навесить парус можно было за десять минут. За причалом находился низ той самой лестницы, которой я спустился от Дома в начале дозора. По ней теперь и поднялся, чувствуя голод после прогулки. Заметно потеплело. От снежной крупы и следа не осталось.
Пока я обходил свои владения, кто–то из сыновей Кирилла Андреевича подвёз на драккаре снеди и пищевых полуфабрикатов, наготовленных хозяйкой фермы на добрую неделю. Несколько корзин, покрытых полотняными полотенцами, я обнаружил на крыльце перед входом в Дом. Дверь в башне оставалась не заперта, но, по местному обычаю, в отсутствие хозяев под крышу чужие не входили, если на стук или оклик не следовало ответа. Теперь вместительные холодильники оказались забитыми до отказа. Кроме того, у меня были закупленные в городе припасы – деликатесные консервы, сладости, сухари разного сорта, кофе в зёрнах и чай, грузинское вино, орехи, экзотические фрукты. До хлеба, ты знаешь, я не охоч, так что свежего домашнего каравая из фермерской печи хватало мне на неделю.
Чуть ли не впервые в жизни я никуда не торопился. Заморив червячка куском буженины без хлеба и грушей, развёл огонь под бачком. Минут через сорок к моим услугам была ванна, прибавившая мне бодрости и радостного настроения.
Стол накрыл перед камином, который с того дня стал согревать, в основном, мою душу до поздней весны и в промозглые летние дни. Тепло от русской печки, поднимавшееся в верхние помещения через воздуходувные отверстия в полу, воспринималось само собой только клетками тела, не думающими частями живой плоти. Вот так, по–разному, воспринимается одно и то же одолжение от друга и от слуги. Слуг, конечно, у меня никогда не было, но так мне представляется.
Обильный стол под бутылку хванчкары растянул обед до ранних уже сумерек, а компанию мне составили лица с телевизионного экрана – по пятому каналу шла передача концерта русского романса из Государственного музея Пушкина. В тот вечер я не прочёл ни строчки, ни строчки не написал. Когда уставал от сидения за столом, от еды, расхаживал бесцельно по зальцу, доставал с полок книги, листал и ставил обратно. Переставлял безделушки, поправлял картины, если виделся перекос. Занятно было дробить горящие головешки щипцами в камине, щёлкать кнопками на пульте управления телевизором, когда концерт закончился. Когда всем этим пресытился, выключил повсюду электричество, и, следя за красными отсветами догорающих поленьев на деталях интерьера, куда–то поплыл, поплыл, поплыл на высокой воздушной волне…