В те «пустынные» годы читал я много, хотя не прочел ни одной книжки, ни одного журнала от корки до корки. Появлялось желание заглянуть в книги, оставившие след в детстве. Раскрывал, допустим «Детей капитана Гранта», и несколько страниц, словно паруса шхуны «Дункан», несли меня по волнам океана к острову, где ждал своих верных детей гордый шотландец. Перечитал по–новому письма Пушкина. Другими глазами открывал Бунина. Ещё раз убедился, что великий Достоевский не по мне, а «Дневник русского путешественника» Карамзина – лучший путеводитель по современной Европе. Из художественных фильмов, предлагаемых программами телевидения, выбирал отечественные. Новостные передачи предпочитал смотреть по первому, второму и третьему каналам; канал «Культура» включал чаще всего, не изменял передаче «Вокруг света». Путешествия, история, природа, мир открытий и изобретений стали темами моего неустанного внимания. Словом, я жил как никогда…
Вот с писательством произошла заминка. Давно задуманное не желало перемещаться на бумажный лист. Вид его просто страшил меня. Я ходил мимо секретера, не в силах опуститься на стул возле него. Боялся даже представить любимый когда-то, большого формата блокнот у себя на колене. Так длилось довольно долго. Списался, брат, – решил почему–то с чувством удовлетворения. Как-то поднялся по винтовой лестнице в верхнее помещение башни. Круглая комната с четырьмя застеклёнными бойницами оставалась пустой. Сразу представил себе письменный столик на гнутых ножках с одним выдвижным ящиком, удобное вращающееся кресло, этажерки в простенках, заставленные справочной литературой, а по центру, перед столиком, школьный телескоп на треноге, готовый выглянуть в любую из бойниц. Эврика! Здесь оборудую кабинет! Я привык писать в тесных помещениях, а здесь, при внутреннем диаметре башни три метра, площадь от силы семь квадратных метров. Помнишь, нечто подобное я выкроил при помощи серванта в нашей однокомнатной квартире, когда писал «Знак чистого солнца»? Увидел, загорелся, сделал (это моё, у Цезаря – veni, vidi, vici). Зимой кабинет обрёл задуманный вид.
Столик, большой напольный глобус и пюпитр, в придачу, выкупил, не торгуясь, у старожилки Изборска, вдовы антиквара. Этажерки, на три четверти высоты стены, сделали в столярной мастерской на ферме. Над ними, в простенках, развесил копии портуланов времён Америго, а круглый потолок под коническим верхом превратил в ночное небо северного полушария – серебряные звёзды по синему фону, с сохранением рисунка созвездий. Пюпитр принял на себя самый дорогой и полный Атлас, из имевшихся в продаже. Глобус занял место по центру кабинета, а телескоп «Зенит» кочевал от бойницы к бойнице, когда музы литературы отворачивались от меня.
Кстати, об одной из муз. Не поверишь, начал писать лирику! Хвалить себя неловко, хотя даже один из моих собратьев по перу, человек воспитанный, аристократ, позволил себе эпистолярно воскликнуть по поводу, кажется, поэтических успехов, застряв в осеннем Болдино: «Ай, да Пушкин! Ай да сукин сын!». Не пугайся, стихов своих высылать Тебе не стану, но на три из них сам Квасневский написал музыку, и, вполне вероятно, Ты сподобишься услышать их на каком–нибудь концерте современного романса. Ей–Богу, не вру! Своими ушами слышал, врубив как-то «ящик».
Да, Зинаида, Ты догадалась: этим разговором о своих поэтических успехах я оттягиваю ответ на вопрос, а как проза. Пора ответить честно… С прозой так ничего и не вышло. Увы! В своём кабинете в башне, когда не требовал меня к священной жертве Аполлон, я разглядывал в трубу звёзды, выискивая среди них планеты, чувствовал себя Галилеем, узнавая в туманных пятнах на Луне моря и океаны, убеждаясь в наличии кольца у Юпитера и догадываясь, что красная клякса на линзе инструмента – это Марс. Встретил и проводил навсегда комету Галлея. Через восемь десятков без малого лет, когда она вновь вернётся к Солнцу, наблюдать за ней уж точно буду не я.