Спустя несколько дней Эдина, собрав в одну охапку все свои пожитки, переселилась в апартаменты наследника. По–прежнему рабыня, днём она привлекалась к хозяйственным работам, а ночью её лежанка, поставленная в комнате обслуги, пустовала. Но ею уже не помыкали, от телесных наказаний девушку освободили. Тем не менее, она оставалась тиха и скромна среди невольниц и свободных служителей во дворце, опускала веки, когда мимо неё проходил мужчина. Первое время на людях Юлиан с нею не появлялся, потом всё чаще их стали видеть вместе. Она прислуживала ему за трапезой, подавала холстину, когда он выходил из бассейна, несла за ним книгу или бокал с холодной водой на прогулках по саду. Они перекидывались тихими словами, но больше объединяло их то особенное молчание, которое порождается близостью душ. С годами Юлиан мужал. Эдине, старшей в паре лет на пять, текучее время сначала добавило немного цвета смуглому лицу и света в карие глаза, чуть–чуть округлило щёки, перси и бёдра. Затем Венера решила, видимо, что эта землянка получила достаточно божественного внимания и, забыв о ней, оставила её на многие годы неувядающей.
Заметили, что наследник не посещает ночные оргии Двора в круглом зале с фресками, не оказывает особых знаков внимания ни патрицианкам, ни женщинам низших сословий. Правда, круг его интересов всё сужался. С пятнадцати лет Юлиан стал принимать участие в военных походах отца, притом, не в резерве, а в самых опасных местах, где решалась судьба сражений. Сразу возникли слухи о его безграничной жестокости: к врагам – без разбора, к своим – за малейшие проступки. Лишь возле Эдины он смягчался сердцем. Возвращаясь победителем в Рим, царственный легионер, коренастый, упругий, со следами от ран на теле, перевитом мышцами, сразу после триумфа[1] спешил на Палатин, а навстречу ему из покоев наследника выходила без суеты рослая (на полголовы выше его), молодая женщина–дощечка. Окружающим забылась та девушка в простом, обычном для рабынь платье–тунике тусклых расцветок. Теперь под именем Эдина во дворце жила официальная любовница Юлиана, одетая, будто матрона[2], в белоснежную столу, как называли широкое и длинное, до земли, со множеством складок одеяние, перехваченное по талии шёлковым поясом. Только выкрашенные охрой волосы, уложенные на греческий манер, напоминали о бывшей невольнице.
Сын императора и наложница после долгой разлуки не бросались в объятия друг друга, не оглашали мраморный дворец и сады возгласами радости. Сблизившись на шаг, встречным движением рук они соединяли пальцы; одна пара глаз встречалась с другой. И так они стояли долго при молчании свидетелей, поражённых отношениями молодых любовников, неведомыми циничному Риму.
В одном из сражений на германской границе император Юлий сложил голову. Пламя погребального костра осветило наследнику самостоятельный путь. Молодой император Юлиан, став главнокомандующим, ещё успешней продолжил расширение границ Pax Romana. Дворцы на Палатине утратили почётное звание постоянной резиденции императора. Таковая переместилась в подвижный лагерь возлюбленного Юлианом Первого Италийского легиона, куда влилась когорта кавалеристов императорской гвардии. В нарушение традиции, для военачальника стали разбивать на привалах две палатки. Одну – штабную. Другую – для императрицы, как стали называть сначала в легионах, позже в народе бывшую рабыню, наложницу, получившую вольную в день кремации Юлия. Наконец Сенат, этот пережиток республики, объявил её супругой императора. Эдина и слышать не хотела увещеваний мужа ждать егона берегу Тибра: «ВРиме я чувствую себя вдовой». Детей у них не было, сидеть, бывало, годами в пустом гнезде, ей было неуютно. А столица мира, лишившись дозора сурового императора–солдата, пустилась во все тяжкие, пируя, проматывая трофеи победных легионов империи, предаваясь пьянству, кровавым зрелищам в цирках и разврату в термах и лупанариях. На доклады озабоченных стражей порядка новый император лаконично отвечал: «Вернусь, разберусь». Но возвращался в Вечный город всё реже.
Эдина быстро научилась стойко переносить тяготы походной жизни. Правда, в её грубом окружении каждый старался, как мог, облегчить участь с виду хрупкой женщины. Солдаты соорудили ей для переезда с места на место прочный, с очагом, ящик–дом о двух дискообразных колёсах, влекомый быками. В нём, как и в её отдельной палатке, Юлиан находил отдых от трудов полководца, который ставил цель – только побеждать, и делал это стремительными переходами, фактически десять лет руководя одним грандиозным, без перерывов, сражением. Только находясь рядом с Эдиной, Юлиан, щедрый на смертные приговоры, способен был пощадить, по её просьбе, отдельного пленника или, случалось, целое племя варваров, также струсившего в бою легионера.
Для большинства римлян, близких к императорской чете, она стала вроде земной богини, приносящей удачу. Но силам зла для достижения своей тайной цели часто бывает достаточно оставаться в незаметном для глаз меньшинстве…
Пришло время решать проблему наследования императорской власти. Династии грозило вырождение уже на втором её представителе. Эдина потеряла надежду забеременеть. Искренне предлагала мужу завести наследника от молодой рабыни. Юлиан сердился и отмахивался: «Что за вопрос! Усыновим кого–нибудь из Юлиев. Вон сколько их, выбор есть». – «Ты уверен, свет мой, что Юлии лучше Флавиев[3]?», – только и спросила стареющая уже женщина. Она не вторгалась в недоступную ей сферу, не советовала мужу, только проявила любопытство. Но слова её, подслушанные слугой, были проданы некоему заинтересованному лицу за горсть ассов[4].
Вскоре при вынужденном ночном переходе к берегу Дуная I Италийского легиона (в солдатском просторечии – Легиона Эдины) император объявил короткую стоянку без разбивки лагеря, а сам с отрядом всадников перешёл бродом на противоположный берег реки с целью дозора.
Возвратившись на рассвете, Юлиан увидел Эдину бездыханно лежавшей на плаще у колёс жилого возка, в окружении подавленной толпы легионеров. В стороне сидел под дубом, подвывая и раскачиваясь, слуга императрицы, прикованный к дереву цепью. Та ночь выдалась холодной. Зябкая женщина, велев слуге развести в очаге огонь, прикорнула рядом. Тревогу забили часовые, схватившие ещё в темноте какого–то человека. Он пробирался на юг, в сторону Рима. Зажгли фонарь: ба, слуга императрицы! Когда сорвали плотно закрытую дверцу домика на колёсах, Эдина была мертва от угара. В дымовой трубе нашли тугой пыж из ветоши.