В бытность мою поисковиком «металла презренного», оказался я как-то, летней порой, с напарником по маршруту в глухом карпатском селении. Был поздний час, когда закатному свету уже невмочь переливаться через горную гряду. Лишь что-то багрово тлело в её понижениях между вершинами. Последние отблески солнца только сгущали тень под восточным склоном гряды, где в долине Лючи разбросаны были далеко друг от друга, по буграм, хаты и хозяйственные постройки Выжнего Букова. Светилось одно окошко. Мой напарник Мыкола постучал в стекло.
На крыльцо вышел газда, как называют в Покутье хозяина сельской усадьбы. Босоног, весь в белом: кальсоны и нательная рубашка. «Заходьтэ», – голос прокуренный. Под крышей из соломы – одно помещение: и «покий», и кухня. У белёной печи молодая женщина в цветистом платье, сидя на перевёрнутой бадейке, лущила кукурузные початки, наваленные кучами всюду по дощатому полу. Она не сразу подняла голову при появлении чужаков. Лишь докончив очередной початок, выпрямилась сидя, убрала с лица густые пряди волнистых волос и тихим голосом ответила «слава–су» на наши приветствия «Боже помогай». В свете керосиновой лампы, поставленной на голый стол, я увидел смуглолицую дивчину лет 20–и. Маленькие груди, обтекаемые тонкой тканью летнего платья, будто речные голыши струями воды, казались твёрдыми, какими–то «мраморными», как на античных скульптурах амазонок. Ну, просто Диана! Руки её, обнажённые по плечи, были тонки, в лад всей фигуре. В них чувствовалась сила, но не молодой крестьянки, ещё не сработанной хозяйством. Вспомнилась знакомая спортсменка, фехтовальщица и стрелок из лука. Во–во! Руки – один к одному, та же форма, изящный рисунок развитых мышц под чистой кожей.
По правде сказать, всё это я отметил позже. А вначале не мог оторвать взгляда от её глаз.
Таких глаз видеть мне раньше не приходилось. Если бы я увидел их на рисунке, то решил бы, что художник изобразил инопланетянку. На Земле подобных глаз быть не может, потому что… не может быть! Точнее не скажешь. Красивыми признать их не решусь. И некрасивыми тоже. Не удлинённые, не круглые; назову их эллипсовидными. Идеальный обвод, густые верхние ресницы, на нижнем веке – редкие. Сказать «большие» – лишь приблизиться к истине. Огромные? Пошло. Ну, какой писатель не назовёт огромными самые ординарные глазки понравившейся ему женщины!? Так что я лучше ничего больше не добавлю к сказанному о форме поразивших меня глаз. Отмечу лишь другую их особенность: верх радужного кружка не был прикрыт веком, как у большинства людей в состоянии душевного покоя. Радужка, вся заполненная тьмою расширенного зрачка, со всех сторон, по всей окружности оттенялась эмалью белка. Это придавало взгляду девушки неопределённость и трагичность. Нельзя было прочесть в её глазах, какие чувства она испытывает, на что направлены её мысли. Взгляд завораживал, но не пугал, лишь настораживал тайной, которая может быть и роковой. Но в чём? Как?
Из этого состояния, которому я так и не нашёл определения, вывел меня голос Мыколы. Объяснив, кто мы и как здесь оказались, он попросил ночлега и «чого б пойисты» (мой напарник, рабочий отряда, был из местных). Сложив молотки и прочую походную поклажу у входа, мы всё ещё оставались на ногах. Газда – с крупными морщинами на впалых щеках, узкий в кости дядька – уже сидел на одной из двух табуреток перед столом и дымил скрученной из газетного отрывка «файкой». Подумав, распорядился: «Хрыстя, зробы щось». Христина, видимо, дочь хозяина, сгребла руками на полу, по сторонам окна, стебли кукурузы в два продолговатых валика, покрыла их полосами рядна, вынутыми из бамбетля. Таких дощатых диванов, в комнате было два, из чего я заключил, что газда – вдовец. Управившись с постелями для гостей, девушка достала из холодной печи небольшой чугунок с торчащей из него единственной ложкой и поставила его на стол. Расчистив место на низком подоконнике, заваленном разноцветными камнями разной величины и формы, отец переместился на него. Мыкола живо подсел к снеди, но, ковырнув ложкой в чугунке и отправив в свой вместительный рот ком чего–то коричневого с желтизной, спросил жалостливо: «Може йе мандебурка? Мы заплатымо». – «На жаль, бильш ничого немайе», – ответила дочь хозяина. Мандебуркой в покутских селениях называли картошку. Я тоже подсел к столу в ожидании, когда освободится ложка: «Чем нас угощают?» – Мой напарник с усилием расклеил челюсти: «Замазка до викна, з кукурудзы, а ни соли, а ни олии. Якась мамалыга»…
Знакомое варево. После третьего курса, на полевой практике в Молдавии, пришлось отведать. Мне сразу расхотелось есть. «Приятного аппетита, смакуй, я на боковую». Вскоре ко мне, под окно, присоединился Мыкола. Хозяева загасили лампу и разошлись по своим жёстким ложам. Старый отец долго ворочался, скрипя пересохшим деревом и кашляя. С храпом моего напарника получалась бодрящая мелодия. Наконец оба затихли. Мерное дыхание девушки меня убаюкало.