Человек, которого не было

Признаки времени и места

Тогда я был молод, очень молод. Мой диплом ещё пахнул клеем, а на длинной ручке горного молотка только–только появилась первая метка, сделанная полевым ножом. Той осенью поисковый отряд, в котором я начал свою геологическую службу, возвратился из Карпат на зимнюю базу во Львове. 

Помимо архитектурных особенностей, роднящих этот город с Ригой и Таллином, вчерашний польский Львув и позавчерашний Лемберг австрийской короны на каждом шагу напоминал нам, послевоенным переселенцам с востока, что мы в «европах». Мостовые стелились «веерами» чёрной базальтовой брусчатки. Фруктовые деревья росли и на бульварах. Рабочие носили буржуйские шляпы. Забавлял слух русько–польский говор ополяченных русинов, которых скопом, не спрашивая их согласия, стали именовать украинцами. Из–под вывесок магазинов на русском и украинском языках выглядывали латинские буквы. В квартирах над унитазами с бачков под высокими потолками свисали на цепочках приятные при обхвате фарфоровые ручки с нанесённой поверху инструкцией на языке Адама Мицкевича: «почёнгнонч»[1]. При забивании гвоздя в стену иногда повреждалась скрытая под штукатуркой свинцовая трубка, заполненная светильным газом. Если успевали поднести зажжённую спичку, вспыхивал синий огонёк в память о неведомых жильцах квартиры, что досталась тебе в игре со случаем…

«Звонарь»

По утрам, с ноября по май, я выходил из дому камеральничать, как называлась у нас, геологов, обработка полевых материалов в Геолого–поисковой конторе», короче – Гэпэка. Путь был близким – десять минут неспешного хода вниз по улице Коперника. Первая сотня шагов, и открывался слева, за миниатюрным дворцом гетмана Сапеги, пустырь с одинокой столпообразной звонницей. Другие строения храмового комплекса Святого Духа, пострадавшие в войну, были разобраны. Бывало, когда я приближался к башне, из неё выходил, запирая за собой дверь на ключ, рослый мужчина с седой щетиной на остром подбородке и впалых щеках. Не знаю, как летом, но в иную пору года, в тепло и холод, он был одет одинаково: серое пальтецо на узких плечах из ткани «в ёлочку», крайней степени изношенности, брюки цвета сухой пыли, с «пузырями» на коленях, калоши на босу ногу. Один раз на моей памяти, когда ощутимо приморозило, его гардероб обогатился бежевым шарфом крупной вязки в виде хомута и тряпичными онучами, видными под короткими штанинами. Картуз – «мазепинка»[2] с надорванным козырьком покрывал голову Звонаря (так я назвал его мысленно сразу, хотя одинокая колокольня давно онемела).

Его можно было встретить на улицах и бульварах, в магазинах центральной части города. Никто его не сопровождал, он ни с кем не вступал в разговоры, не здоровался. Впрочем, и к нему на моих глазах не обращались. Кроме удивлённых взглядов, ничего долговязая фигура в ветхом одеянии не вызывала у прохожих. Однажды, помню, он обратил внимание продавца, постучав пальцем по стеклу витрины; получив заказ, молча расплатился горстью мелкой меди. В других районах Львова я его не замечал. Передвигался он медленно, опустив голову и поводя ею из стороны в сторону. Время от времени приседал на корточки, чтобы поднять монетку, и легко распрямлялся. Находка исчезала в оттопыренном кармане его пальто фасона тридцатых годов. Видно было, это занятие для моего Звонаря привычно, как для всякого, живущего «подножным кормом». Скорее всего, ради него он и «выходил в народ», уверенно выбирая места, где добыча обещала быть наиболее обильной. Его испитое, с искривленным носом лицо оставалось одинаково бесстрастным, копейку ли он находил (цена стакана газировки без сиропа) или пятиалтынный, на которой можно было купить три пирожка с ливером и в придачу – один с повидлом. Никаких чувств не отражалось в необыкновенно синих глазах, словно исполненных из двухцветного стекла.

Может быть, время стёрло бы из моей памяти поверхностные штрихи, оставленные этим мимолётным образом, ничего для меня не значившим, если бы я не стал свидетелем одного случая.

Названная Агнешкой

Кто бывал во Львове, знает «проходной» гастроном в начале Академического бульвара. Он занимал весь низ старинного здания с двумя парами «вход–выход» на скошенных углах. Между ними тянулись одной линией прилавки и внутренние витрины. Как-то я занял здесь очередь за чем-то съестным и, медленно продвигаясь к месту отоваривания, по обыкновению своему, стал разглядывать лица и сочинять для них судьбы. Народу в магазине всё прибывало на пущенный кем-то снаружи слух, что в «проходном» выбросили то ли сосиски по рубль тридцать, то ли гречку почти даром. Люди рыскали от прилавка к прилавку, уточняя, что дают[3]. И тут в поле моего зрения попала возвышающаяся над толпой голова. Хотя лицо было скрыто под надорванным козырьком серого картуза, по нему да по пальто того же цвета на узких плечах я узнал своего Звонаря. Он двигался в мою сторону, ловко обходя встречных и поперечных, иногда будто нырял им под ноги, исчезая из моих глаз и тут же появляясь. Вдруг, не доходя шага два–три до того места, где я в тот момент находился, он резко выпрямился и остановился. Всегда мертвенное лицо верзилы преобразилось выражением сильного чувства, будто он увидел нечто, радостно поразившее его. Впалые щёки в редкой, пучками, щетине порозовели, судорога изломала ротовую щель. И ожили, налились яркой синевой радужки глаз. Так озаряется волна в хмуром море, когда солнце прорезает плотные тучи. Взгляд Звонаря, в котором читались восторг и страх одновременно, перемещался за кем-то или чем-то. Наконец заполненное людьми пространство между ним и мной на несколько мгновений разредилось, в нём оказалась девочка–подросток в красном жакете с чёрной сумкой на плече, которая только что прошла мимо меня и приблизилась к Звонарю. Я успел разглядеть русую косу, ниспадающую из–под белого банта на затылке до основания шеи, откуда, сделав петлю, искусная плетёнка из волос возвращалась к банту распушенным хвостом. Ещё мгновение, и малышка оказалась рядом с человекообразным столбом, следящим за ней странным взглядом, вряд ли ею замеченным.

А когда она миновала его, Звонарь сорвался с места, в два шага настиг девочку и, с воплем «Агнешка!», вцепившись растопыренными пальцами правой руки в её левое плечо, рывком развернул свою жертву лицом к себе:

– Ангешка! Ты?

Теперь названную Агнешкой я увидел спереди. Была она некрасива: узкий лоб и низкие брови над пуговками–глазками, продолговатый плоский нос, раздвоенный на кончике, маленький ротик–присоска. Девочкой она оказалась бойкой, быстрой на решение. Смелости ей было не занимать. Не заробела:

– Убери руку, дурак! 

И, подхватив за ремень сорвавшуюся с плеча сумку, ударила ею по лицу растерявшегося насильника. Кто–то из покупателей толкнул его в бок. Он отлетел к прилавку, едва удержавшись на ногах. Но непрошенного заступника в толпе не поддержали. Одна женщина двумя словами охладила горячие головы:

– Опизнався, бува[4].

А девочки и след простыл.

Гоноровый поляк

 С того дня моего Звонаря можно было в любое время дня застать в «проходном» гастрономе. Бывало, он «дежурил» снаружи, на тротуаре у витрин, или сидел на корточках вблизи от входа в магазин. Гэпэка находилась неподалёку, за памятником Мицкевичу, и обычно домашнее задание по выслеживанию и добыче продуктов питания я выполнял в этом «супермаркете», как сказали бы теперь.

Что бросалось в глаза – охотник за оброненной мелочью теперь не рыскал с опущенным лицом. Он, пристроившись в стороне от людского потока, постоянно кого–то высматривал, вытягивая жилистую шею и крутя головой. Однажды я с близкого расстояния заглянул ему в глаза. В них отражались нетерпение, надежда, разочарование, боль… (во всяком случае, так мне показалось). На что он существовал, лишив себя верного источника дохода? Ответа не было. Я сделал попытку подать ему милостыню пятирублёвой бумажкой, достаточной для скромного питания целую неделю. Он возмущённым жестом отвёл мою руку, бросив сиплым голосом:

– Пенендзы? Не! Я гоноровый поляк[5].

«Ишь ты, – подумал я усмехнувшись, – шляхтич нищий». Но если кто–нибудь из завсегдатаев магазина угощал его сосиской, булочкой, пирожком, печеньем, принимал без церемоний. За одну осень он так исхудал, что сравнение его плеч с вешалкой – не литературная банальность, а наибольшее приближение к истине.

Январь принёс необычный для Прикарпатья холод. Львовяне стали укутываться в зимние одежды. Наверное, только мой Звонарь не ощущал, что под открытым небом минус двадцать по Цельсию. Он продолжал носить свои всепогодные обноски без шарфа, а между штаниной и калошей при ходьбе мелькало голое тело, мертвенно–белое, как снег. Правда, в эти морозные дни знаменитость львовского центра почти не покидал магазина, открытого во все дни с восьми до двадцати часов, руки держал в карманах, но между парами дверей, то и дело открываемых, низом чувствительно дуло. Продавщицы приросли под халатами ватной плотью, очередники пританцовывали; один оборванец мог долго оставаться неподвижным, лишь менял направление ищущего взгляда. Как он добирался до своего ночлега и возвращался сюда? Наконец я решился предложить ему свои полевые перчатки на меху, в которых грел руки, когда промывал пробы на лотках в горных ручьях, всегда ледяных, и носки ручной бабушкиной вязки. Не было уверенности, что «гоноровый поляк» примет подношение. Львовянин, по всей вероятности, правильно определил во мне чужака. Если он из семьи владельцев какой–нибудь недвижимости, национализированной «совьетами», то я для него – насильник, грабитель. Резонно. Однако мои опасения оказались напрасными. Он взял протянутые ему предметы красной костлявой рукой:

– Бардзо дзенькуе, пан москаль[6].

Перчатки он засунул в карман пальто при мне и сразу, присев на подоконник, занялся носками. Я поспешил отойти в сторону.

Случай в морозную ночь

К сожалению, мой дар оказался напрасным. Несколько дней спустя поляка не стало. Как это случилось, я узнал из разговора в очереди.

В первые недели нового года, как и раньше, никто из работников гастронома не обращал внимания на странного покупателя, который перестал подходить к прилавкам, тем не менее, проводил возле них чуть ли не весь день, с первого часа работы до закрытия магазина в двадцать ноль–ноль. Но после Рождества в «проходной» назначили новую заведующую. Молодая львовянка (из быстро сориентировавшихся при новой власти) несколько лет тому назад с красным дипломом окончила Торгово-экономический институт, где проявила себя на комсомольской работе; потом в короткий срок получила известность способного руководителя в системе общепита, пройдя путь от заведующей обычной столовкой до директора модного ресторана «Интурист», сумела там угодить высшему начальству края, обедавшему с народом, и была поставлена на видное место в городской торговле. В считанные дни просторное помещение гастронома № 1 под высоким лепным потолком засияло неоновым светом, интерьер стал радовать яркими цветами покраски и свежей лакировкой. Старинные прилавки отодвинули вглубь, тесня продавцов, сменивших белые халаты на голубые, зато дав простор покупателям. Их стало как бы меньше даже во дни тотального «выброса» продуктов питания, уже перешедших в разряд дефицитных в магазинах по окраинам города. Причём, все преобразования были проведены в несколько ночей. Словом, всё лишнее, что не способствовало передовой советской торговле, было из магазина решительно удалено.

Нет, не всё… Холодный взгляд пышногрудой красавицы в фантастических тогда колготках (из посылки канадских родственников) остановился на оборванце. Будто уродливый атлант, он подпирал плоским верхом нелепого картуза декоративный карниз над выемкой в простенке между парой зеркальных теперь окон. Как раз сюда молодая звезда местных прилавков наметила поставить алебастровую вазу. И вдруг на облюбованном месте это чучело в ветхом демисезонном пальто, какое носил её дедушка между двумя войнами. Она кликнула администратора:

– Щоб я цього опудала тут не бачила. Одержав товар, разрахувався и – на вулыцю![7].

Администратор, отставной служака–интендант (судя по выправке и реакции на приказ вышестоящего чина) волю начальства выполнил как партийное задание.

Над городом уже вызвездило, но небесные светильники меркли в сиянии фонарей на Академическом бульваре. Оказавшись на улице, изгой не сразу ощутил холод. К тому же его горячило оскорблённое чувство, вызванное в нём грубым обращением, какого он давно не испытывал. В таком состоянии он машинально свернул в боковой переулок. Здесь, по сравнению с бульваром, было черно. Одинокий фонарный столб с тусклой лампочкой в глубине переулка позвал как маяк. Видимо, в этом было роковое предопределение. Поляк побрёл в его сторону, быстро остывая и телом, и душой. Ноги его от пережитого унижения плохо слушались. Кружилась голова. За столбом, сбоку, между близко стоящими домами, находились мусорные баки. За ними были свалены обломки мебели. Усталый, не евший с утра пешеход, заметив мягкое кресло без ножек, не удержался от соблазна отдохнуть.

Утром дворник обнаружил замёрзшего насмерть человека.

Влодек

В те дни, взяв отгулы за маршруты в выходные дни экспедиционного лета, я затеял дома побелку. Чёрную работу взял на себя, а мой напарник по экспедиции, Славик Грень, привёл мне, представив мастером, своего отца. Пожилой маляр Роман Иванович, коренной русин, родился в балаганном «королевстве» Галиции и Лодомерии императора Франца–Иосифа I, школу ремесла постигал в возрождённой Польше Пилсудского. Уже будучи мастером, побыл два года в Украинской ССР и, пережив гитлеровскую оккупацию, вновь оказался в ней, когда танки Красной Армии ворвались во Львов. Никогда не бедствовал. Умелые руки выручали. Когда мы соскребли предыдущие слои побелки в моих комнатах, Роман Иванович позвал меня помочь ему принести со склада вёдра с краской. «Цэ недалэко», – сказал он.

Действительно, склад артели маляров, в которой всеми делами и при новой власти продолжал заправлять мастер Грень, оказался в той самой квадратной, с барочным навершием, звоннице, что находилась на моём пути утром и вечером, когда я камеральничал во Львове. Увидев в руках мастера большой чёрный ключ от дверей в звонницу, я спросил, известно ли пану Роману, что доступ в башню до недавнего времени имел человек, на ремесленника не похожий. Затем словесно описал своего Звонаря, стараясь не пропускать характерных черт его внешнего вида. Мог не стараться. Мастер понял меня с первых слов. На лице его, будто из мятого теста, прибавилось вмятин и бугорков.

– Та то ж Влодек, видомый варьят![8]

Произнеся эту фразу со смехом, Роман Иванович перешёл на серьёзный тон. Не стану повторять его колоритную польско–русинскую речь с львовскими особенностями. Лишь коротко перескажу.

Агнешка

Накануне вторжения немцев в Польшу Влодеку, младшему сыну нотариуса, было лет четырнадцать. Отец снимал помещение под квартиру и контору в нижней части улицы Коперника напротив дворца Потоцкого. Днём мальчик посещал гимназию возле оперного театра, а после домашнего обеда шёл на уроки фортепьяно в сторону Политехники. Путь его пролегал мимо церкви Святого Духа. Здесь он ждал, когда за чугунную ограду выйдет Агнешка с нотной папкой на плечевом ремне.

Девочка, рано оставшаяся сиротой, года на два–три была младше своего попутчика. С ней занимался сольфеджио тот же учитель музыки. Она жила у своего дяди–священника, чей дом входил в число храмовых строений. Агнешкин опекун и нотариус были дальними родственниками и дружили домами; мальчик и девочка знали друг друга с раннего детства. Очень уж рассудительный мальчик сдерживал с избытком шаловливую девочку, а та постоянно, неутомимо тормошила его, спасая сородича от застоя, угрожающего ранним старением характера.

В последнее лето Влодек и Агнешка, пользуясь каникулами, оказывались вместе чаще обычного. Некрасивая, но привлекательная своей живостью племянница божьего служителя дразнила своего троюродного (так считалось) братца за искривлённый нос, при этом слюнявя его маленьким ротком. Но пришло время – вдруг Влодек смутился, резко отстранился от приставалы: «Так нельзя! Мы плохо делаем. Это… это неприлично». И заспешил домой, смущённый и растерянный. Агнешка показала его длинной спине язык и стала готовиться от нечего делать к первому дню нового учебного года. Отрывной календарь свидетельствовал: август 1939 года, 31–е число.

На следующее утро началась война. Немцы быстро приближались ко Львову, чтобы взять этот значительный административный центр раньше русских и лишь потом уступить город Сталину, дабы знал большевистский диктатор, за кем сила. И хотя затея Гитлера не удалась, на Львов до подхода Красной Армии упало несколько бомб с самолётов, налетавших с запада. Но учреждения и фабрики работали, дети посещали школы. 

Наступил день, когда Влодек в последний раз дождался Агнешку у калитки в чугунной ограде, а после занятия музыкой расстался с ней на том же месте. Сделав несколько шагов в сторону своего дома, он вдруг остановился, обернулся от внезапно охватившей его мучительной тоски, не детской, взрослой. Ещё несколько секунд Агнешка находилась в поле его зрения. Красный жакет на ней, прежде чем исчезнуть за углом жилого строения, успел ожечь память подростка, навсегда оставив болезненный шрам.

На рассвете город содрогнулся от неслыханного взрыва на улице Коперника. Пока домочадцы и прислуга нотариуса в панике бегали из комнаты в комнату по осколкам оконных стёкол, Влодек выскользнул на улицу. Обыватели со всех сторон с опаской подтягивались к тому месту, куда упал крестатый бомбардировщик с неизрасходованным бомбовым грузом. Место катастрофы открылось за громадой главпочтамта. За искорёженной оградой, сбоку от обугленных руин храмовых строений, возвышалась, будто надгробный памятник–обелиск, чудом уцелевшая звонница. Все, кто находился внутри ограды, погибли. Пожарники и санитары уже выносили трупы и складывали их рядом на тротуаре. Агнешки среди мёртвых тел, пригодных к опознанию, не было. Пересиливая тошноту и страх, Влодек приблизился к куче окровавленных кусков растерзанной плоти. Руки, ноги, головы, оторванные пальцы, челюсть; чей–то глаз на розовом обрывке жилы – смотрит, словно живой. Агнешки нигде нет, её не может быть здесь, она успела выбежать, Агнешка спаслась… Вернувшись домой, подросток обошёл комнаты, повсюду заглянул, усмехнулся: «Спряталась? Ну, сиди, сиди, пока не надоест».

Возвращенец

 Говорили, нотариус увёз семью от войны в глухой карпатский угол оккупированной страны, куда–то за Сян. Но лихолетье родители Влодека не пережили, а старшие братья и сестра рассеялись по Польше. Сам он появился во Львове уже в таком виде и состоянии, каким я описал его. «Зварьював»[9], – уверенно определил Роман Иванович. Сын нотариуса и в ранней молодости отличался старообразным лицом, а после тридцати до конца своих дней уже не менялся. И неизменный наряд на нём, видимо, приобретённый у старьёвщика, уже утратил способность ветшать, достигнув предела. Где, на что жил Влодек первые послевоенные годы, неизвестно. Мимо дома в нижней части улицы Коперника, где остались его детские годы, проходил безучастно, но всегда останавливался и подолгу стоял у колокольни Святого духа, наблюдая, как разбирают руины, благоустраивают участок.

Здесь его узнала жена покойного дворника, убиравшего запольщи[10] церковный двор. Теперь она продолжала дело мужа на участке улицы, куда раньше выходили святодуховские строения. Пани Грася снабдила своего бездомного знакомца ключом от двери в башню, где хранила свой рабочий инструмент. Её кладовка, слева от входа, также запиралась на замок, справа начиналась винтовая лестница, ведущая вверх. Колокола давно сняли. Настоящий звонарь переучился на печника; рабочую каморку, где он нажимал электрическую кнопку и отдыхал, пани Грася приспособила под жильё для пана Влодека, втиснув в неё солдатскую койку, колченогий ломберный столик и табуретку с тазом. На подоконнике стараниями сердобольной женщины появилась электрическая плитка для разогревания пищи и варки кавы из молотых желудей и корней одуванчика, а свободный угол занял «козёл» (керамический патрубок на ножках, в витках металлической спирали). В холода его можно было подключить к сети, если не забывать, для чего это приспособление, и чувствовать холод.

Удивительно, участковый милиционер ни разу не заглянул сюда, хотя беспаспортный горожанин, неизвестно откуда здесь появившийся, ни на какой работе не числившийся, считался подозрительным тунеядцем. Предполагаю, что на него, безобидного малого, без приводов в КПЗ, всегда трезвого и бесшумного, представители власти обращали не больше внимания, чем на тень человека, как бы несуществующего во плоти. Может быть, стараниями пани Граси одинокий возвращенец приобрёл бы облик не столь убогий, а в его голове хоть немного прояснилось бы; упорядочились бы мысли, сбитые впечатлениями от потерь близких, от слома беспечальной жизни в начале юности. Но сердце доброй женщины не выдержало излишнего веса тела и работу, к которой она, иждивенка своего мужа, не была привычна. Влодек опять оказался в пустоте.

Красный жакет

Не ловите меня на вымысле, читатель. Я лишь придал свою окраску тому, что поведал мне Роман Иванович, пока мы внизу, в бывшем владении покойной пани Граси, выбирали и переливали из баков в вёдра краску, потом налегке, по моей просьбе, поднимались на колокольню и осматривали убежище бедняги Влодека.

Наборную, с облупившейся краской дверь в каморку пан Грень открыл ногой. В ярком свете зимнего утра, бьющего через грязное стекло оконца, тесное жилище «варьята» сначала произвело впечатление немыслимой неустроенности, вопиющей нищеты. Поверх ржавых пружин узкой железной койки был брошен детский красно–полосатый матрасик, разукрашенный «чайными розами» писавшихся по ночам младенцев. Ни простыни, ни подушки, ни одеяла. Видимо, предметы женской заботы давно пришли в негодность и пополнили горку тряпья в углу каморки, а её длинноногий обитатель устраивался на голом матрасе скрючившись, подкладывая под голову кисти рук и укрываясь пальто.

Но тут мой взгляд переместился с этих выразительных признаков человеческого дна на вершине башни, сооружённой во имя Бога, на столик. И в одно мгновение как не бывало мрачного, оскорбительного для души впечатления от этой юдоли земной. Оно сменилось радостью ощущения, будто я покинул скотское логово лишнего на земле человека и перенёсся в сияющие солнцем высоты.

По столешнице были разбросаны разного размера листы бумаги (в основном, из школьных тетрадей) с цветными рисунками. Вернее сказать, выполненными в два цвета. Простым карандашом был нанесён контур девичьей фигуры, отмечены некоторые детали её причёски и юбки, окружающего пространства. А верх одежды одной и той же фигуры на всех листах был неизменно красным. Рисовальщик всегда мысленно смотрел на свою воображаемую натурщицу со спины. Неумело, но старательно и трогательно было передано движение удаляющейся девочки–подростка с чёрной сумкой (или планшетом) на длинном плечевом ремне. Голову её украшал бант, от которого начиналась и к которому возвращалась коса, сделав петлю у основания стройной шеи. Но наибольшее внимание притягивала спина. Девочка, повторяю, была в красном жакете. Это цветное пятно, должно быть, мистически действовало на художника. Разглядывая рисунки, я ощутил влияние какой–то силы, способной оживлять изображения плоские и объёмные. Девочка с косой на бумаге двигалась! У меня поплыла голова. По памяти я сравнил рисунок с реальной девочкой в красном, которая недавно на моих глазах дала отпор обознавшемуся Влодеку. Нет, на рисунках явно не она. Сходство есть, но всё–таки рукой художника водила другая юная особа, видимо, для художника единственная. Я в этом уверен. Но был ли уверен Влодек? Ведь он ползимы изо дня в день простаивал в ожидании чуда в проходном гастрономе и на улице, не выпуская магазина из виду. Или даже безумец способен принимать, как высший дар, радость самообмана[11]?

Эпилог с надеждой

 На эти вопросы я не имею ответа. С тех пор прошло более пятидесяти лет. Не сомневаюсь, нет на земле, кроме меня, человека, который помнил бы умалишённого Влодека из Львова. Он ничего материального, что на глазах у живущих, не оставил после себя. А рыться в архивах? Какое к этому побуждение? Его как бы и не было на свете. Однако я не совсем точен. В одной из моих папок со старыми литературными черновиками покоится ветхий, жёлтый и ломкий (кандидат на труху) лист из школьного альбома для рисования. Я присвоил его, навсегда покидая каморку наверху звонницы церкви Святого Духа. Остальные рисунки, в лучшем случае, нашли свой конец в макулатуре. На моём листе контуры фигуры плохо просматривались уже лет двадцать тому, красное пятно выцвело. Пришлось подновить. Иногда, если смотреть на рисунок долго, пристально, и солнце при этом вдруг брызнет живым огнём под особенным углом на бумагу, изображённая со спины девочка начинает двигаться. Пусть она удаляется от меня. Я сторонний наблюдатель. Но мне хотелось бы, чтобы там, в небытии, на её пути оказался юный Влодек, направляющийся к учителю музыки, чтобы он порывисто схватил её за плечи и воскликнул радостно: «Агнешка! Ты?».

Закончив работу над этой историей, я вспомнил одно из самых пронзительных стихотворений Новеллы Матвеевой, которое заканчивается строфой:

И мы не знаем,

Ах, мы не знаем,

Был

Или не был

Он на земле;

Что

В тихом сердце

Его

Творилось

И что варилось

В его котле.