В сентябре мы переехали с дачи; Азеф также. Получившиеся из Томска сведения были сначала мало утешитель-
[ 28 ]
ными. Новая обстановка, новые люди —все это требовало массы предварительной работы. Время шло, а номер еще не набирался. Наконец, получили известие, что набор и печатание идут, и что наши типографщики решили форсировать работу, чтобы выпустить скорее номер. У нас уже скопился материал для номера четвертого. Настроение было веселое. Чувствовалось, что прочно налаживается дело, которым мы жили. В Москве оставалась моя жена и М.; я уехал, пользуясь казенной командировкой на Волгу, главным образом в Саратов, где имел в виду ближе сойтись с тамошней группой соц.-революционеров.
В самый разгар наших бесед с саратовцами (среди них была бабушка Брешковская) я получил телеграмму ив Москвы, из которой понял, что в Томске все рухнуло. Я поскакал в Москву и тут убедился в печальной новости. В ночь на 21 сентября 1901 г. на пункт явилась томская жандармерия. Типографщики уже спали, — по стенкам комнаты письмоводителя висели свежеотпечатанные листы № 3 «Рев. России» (была напечатана треть номера). Когда жандармы вошли в комнату, они опешили, и было впечатление, что они как бы не ожидали увидеть такой картины. Придя в себя, они набросились на С. Б. Потом перешли в комнаты фельдшериц. По телефону жандармы получили распоряжение (значит раньше его не было) произвести обыск в городской квартире и арестовать всех, кто там есть. Явились туда в 2 часа ночи. Арестовали всех и еще фельдшерицу Мутных, которая случайно накануне приехала гостить к Севастьяновой. Забрали массу шрифта, все напечатанное и статьи для номера (частью в рукописях). Развели по тюрьмам.
Сначала вели дознание томские жандармы и вели как-то вяло и неумело. Не знали, с чего начать. Получалось впечатление, что дело это свалилось неожиданно. Спраши-
[ 29 ]
вали, что за организация, к которой принадлежат арестованные, фамилий не называли никаких. Допросы были редки.
Недели через две положение изменилось. Приехал в Томск специальный следователь —небезызвестный Спиридонович, сделавший на нашем деле карьеру (ныне —ген. Спиридонович, автор двух томов по истории революционного движения). Он повел дело иначе, и результаты получились иные. Спиридонович все внимание сосредоточил на Вербицкой и ловко опутал ее. Теперь, зная, кто стоял за спиной Спиридоновича, не трудно понять, чем опутывал он. Не доверяя вообще Вербицкой, которая, запутавшись в сетях жандармских уловок, резко изменилась и впоследствии в совместной тюремной жизни обнаружила стремление ко лжи, не доверяя ее рассказам, что Спиридонович сбил ее с пути массой фактов и т. п., мы допускали лишь одно, что он пустил в ход обычный метод, сослался на других, что те все рассказали и пр., и добился успеха, главным образом, благодаря слабоволию и моральной неустойчивости Вербицкой. Теперь, конечно, дело меняется. Азеф сообщил существенные факты, и в руках Спиридоновича было орудие, достаточное, чтобы сбить Вербицкую. Она подтвердила все факты и гипотезы Спиридоновича и прибавила кое-что от себя. Она рассказала все, что знала и в чем принимала участие. Рассказала при этом подробно, со всеми мелочами. Существенного она, однако, не могла рассказать ничего, что касалось России, так как вступила в наше предприятие в последнее время и не встречалась с публикой, не знала многих фамилий. Кое-какие ее данные, которые вообще она чрезвычайно откровенно сообщила, могли, однако, дать нити Спиридоновичу. Между прочим, Спиридонович, предъявляя ей азефские данные, указывал на меня и жену, как на источник этих данных.
[ 30 ]
Одновременно с арестом типографии в Томске произведены были аресты в Питере. Сначала был арестован П. А. Куликовский, потом вся наша группа и к ней примыкающие; были аресты в Ярославле, в Нижнем, в Чернигове, в Киеве. Всего было арестовано по делу 23 человека. Аресты растянулись на сентябрь — декабрь.
Мы (я, жена и М.) оставались невредимы. Видели кругом аресты и первый момент не знали, что предпринять. Мы не получали никаких известий из Томска, не знали и того,что наши фамилии уже фигурируют на дознании, и верили в неуязвимость. Был выход — бежать за границу. Но нам не хотелось итти добровольно в заграничную ссылку, а, главное, жаль было бросить дело, жаль труда потраченного. И мы решили остаться, чтобы спасти то, чего еще не коснулась жандармерия, удержать связи и обеспечить продолжение издания «Рев. России». Зная, что трудно будет возобновить издание в России, мы сделали уступку времени и решили напечатать арестованный № 3 «Рев. России» за границей. Для этого отрядили за границу М. Ей выдали из московской полиции легальный вид, и она 25 октября уехала. Тот факт, что М. дали свободно уехать (месяц спустя после ареста типографии и, теперь можно добавить, когда ее фамилия и роль уже были известны Спиридовичу), нас приободрил. Ободряюще и успокаивающе действовала на нас также полицейская обстановка. Слежения совсем не было; никогда мы не чувствовали себя так свободными от шпиков, как в эти месяцы.
Азеф принял горячее участие в нашем горе. Оно стало как бы его горем. В нем произошла перемена. Из пассивного соучастника он превратился в активного члена нашего союза. Торжественного вступления в союз не было; сделалось это само собой. Виделись мы с ним конспира-
[ 31 ]
тивно. Помню свидание в Сандуновских банях: обсуждали дело голыми. Он настаивал на том, чтобы нам всем немедленно эмигрировать и продолжать дело за границей. Сам он ехал тоже за границу но своим личным делам (командировка в Берлин конторой) и предлагал свои услуги там.
В конце концов мы сдались перед неизбежностью и признали совершившийся факт — конец нашего союза и необходимость апеллировать к загранице.
Уехавшей М. мы дали завещание войти в соглашение с заграничными организациями и выпустить во что бы то ни стало № 3 «Рев. России». У нас сохранились дубликаты статей и кроме того был набор статей для № 4. Все это было отослано за границу с одним молодым студентом. Затем мы спешно увиделись с уцелевшими кое-где нашими товарищами по союзу и сотрудниками и старались вселить в них уверенность, что не все пропало и что погром не вырвал корней союза.
Азефу мы поручили все, как умирающий на смертном одре. Мы ему рассказали все наши пароли, все без исключения связи (литературные и организационные), всех людей, все фамилии и адреса и отрекомендовали его заочно своим близким. За границей он должен был явиться с полною доверенностью от нас, как представитель Союза, рядом с М. Чувство к нему было товарищеское, пожалуй, даже чувство дружбы. За эти дни несчастья его активное вмешательство сдружило нас.
В заключение он обещался прислать нам отпечатанный .№ 3 «Рев. России» из-за границы со своей кормилицей, которая должна была вернуться. Обещание это он исполнил. Первый чемодан с «Рев. Россией» был действительно прислан им с кормилицей (это было в 1902 г., когда мы уже сидели в московской тюрьме). В конце ноября Азеф с се-
[ 32]
мейством уехал за границу (легально, конечно), с собой ничего нелегального не взял. Мы продолжали жить в Москве. Из Томска ничего не получалось, судьба других арестованных тоже была неизвестна. Слежки по прежнему не было, и порой продолжало казаться нам, что полиция прошла мимо нас.
9 декабря нас арестовали. Иллюзии паши этот арест мало нарушил. Из предъявленного при обыске документа и из первых допросов мы убедились, что привлекают нас не по тому делу, по какому мы ожидали быть привлекаемыми. Предъявлено было обвинение в том, что я, служащий на жёй. дор., дал бесплатный билет на имя своей жены какому-то человеку, а сей последний, едучи по этому билету, забыл (или бросил) на ст. Рязань свой багаж и в оном багаже, по вскрытии, оказалась нелегальщина (разных изданий разных партий, весом 13 фунтов). На багаже стоял номер бесплатного билета, который по справкам оказался выданным на имя моей жены. Мне показали на допросах этот багаж, номер билета, и все это было как следует. Перед этим я вспомнил, что в канцелярию правления дороги являлся жандармский полковник и справлялся о билетах.
Изобрел я и более или менее правдоподобное объяснение этому делу. Незадолго перед арестом я был послан дорогой на разбор дела по жалобе на жандармского офицера, князя Путятина в Симбирске. По моему докладу этого Путятина уволили. Отсюда вывод: жандармы мстят и устроили эту историю с багажом. Как бы в подтверждение допрашивающий меня офицер упомянул об увольнении кн. Путятина.
В конце декабря иллюзии окончательно исчезли. Состоялся мой перевод из камеры Арбатского участка в Таганскую тюрьму, куда были свезены из разных городов
[ 33]
все члены союза; затем первое и единственное свидание со следователем Спиридоновичем и. . . привлечение по делу томской типографии. 1)
Теперь, имея факты последнего времени, зная Азефа, как провокатора, не трудно объяснить полицейскую тактику по отношению к нам, москвичам. Азефу нужно было, чтобы мы ехали за границу. Ему было мало морального авторитета одной М. для утверждения себя на заграничной почве, среди тех людей, с которыми он решил связать себя. С нами ему было бы еще лучше. Затем и в России легче бы устроились дела при нашем участии, да и никакие не-благоприятные толки, в случае, если бы они возникли по поводу провала Союза, не коснулись бы его друга и
------
1) Уже на первом допросе стала ясной и для меня и для другой стороны бесцельность дальнейших допросов. Молодой поручик Спиридонович вздумал было пустить в ход методы тогдашней «школы» следователей. Как сейчас помню его худощавую фигуру, особо подчеркнутую мягкость движений и его голос с нотками, если не участия, то как бы соучастия в деле: «Ну-с, А. А., вот я из Томска. Видел всех ваших... Приехали тоже все сюда. И номерок ваш «Рев. России» захватили. Ничего/интересный номерок...» И т. д. Встретив мой безучастно спокойный взор, молодой поручик осекся, замолчал. Затем произошла сцена, смысл которой п и до сих пор не понимаю. Спиридонович вышел, оставив меня одного. В углу стояла корзина со шрифтом, с которой было столько хлопот. На столе лежали уличающие меня документы-рукописи, редакционные пометки, письма... Схватить, уничтожить? Но для чего? И я спокойно пересмотрел листочки и положил обратно. И все это время чувствовал на себе чей-то упорный взгляд сзади, из-за неплотно прикрытой двери. Что означал этот психологический опыт? Спиридонович слыл впоследствии за опасного следователя, и ему приписывалось много случаев удачных допросов и даже уловления душ. Подождем третьего тома его сочинений, где он, вероятно, даст нам интереснейшую главу о способах борьбы с революционным движением и о своем сотрудничестве с Азефом.
[ 34 ]
товарища основателей этого Союза и людей хорошо известных заграничным единомышленникам. Поэтому свободно пустили М. за границу. Пустили бы и нас. Поэтому не было слежки и не брали нас до декабря и, даже взяв (м. б., по роковому совпадению с другим делом), не привлекли сразу по томскому делу.
Сидя в тюрьме и потом на воле долгое время спустя (вплоть до обнаружения провокации Азефа), мы не находили в своем деле ничего, наводящего на подозрения в провокации. Следственный материал и вся обстановка дела были таковы, чтобы убить желание искать провокатора. Был прежде всего «предатель» в нашем деле —- Вербицкая, и одного этого обстоятельства достаточно было, чтобы объяснить обилие улик.
Затем при аресте типографии найдены были рукописи, и некоторые, а отчасти и я были привлечены но почеркам, ибо мои заметки были на всех статьях. Аресты кружка в Петербурге объяснялись тем, что первоначально был арестован Куликовский, у которого нашли № 1 «Рев. России», а затем его связали с другими петербуржцами. Тот факт, что многого жандармы не могли выяснить на допросе и много для них интересного уцелело, мы объясняли случайностью провала Союза и отсутствием предварительной слежки. Самый арест типографии объяснялся отчасти неловким поведением типографщиков, которые, форсируя работу, производя ее с утра до глубокой ночи, навлекли подозрения властей, отчасти мстительным доносом уволенного секретаря при враче.
Было одно странное обстоятельство в деле, но его мы сумели также удовлетворительно разъяснить. Теперь, при свете азефщины, это обстоятельство объясняется не так просто.
По делу Союза была привлечена, как я говорил выше,
[ 35 ]
группа петербуржцев — наша молодая группа. Обвинение им было предъявлено вполне конкретное: такой-то ездил в Финляндию в такое-то место и время для участия в типографии; с ним ездили такая-то и такая-то. Обвинительный материал был очень точен, и все, что он рисовал, было в действительности. Не оставалось сомнения, что следственная власть знала о существовании пашей типографии в Финляндии и знала об условиях, при которых печатался № 2 «Рев. России». Даже фамилия собственницы имения, где все это происходило, упоминалась на допросах, и мы невольно искали камеру, где должна была сидеть наша приятельница. Но ее не оказалось. Всех петербуржцев продержали более полгода вместе с нами и освободили в июле 1902 года (за исключением Куликовского), объявив, что дело о них прекращено. Затем мы узнали, что в имении не было обыска и что наша «помещица» невредима и здравствует.
В поисках за объяснениями такого счастливого исхода мы остановились на одном. Жандармы набрели случайно на следы, ведущие в Финляндию. Они знали, что типография в Томске начала функционировать только с № 3. Фамилию владелицы имения они узнали от Вербицкой. Были у них данные по слежкам tfa петербуржцами, за их поездками и пр. На всем этом они и построили гипотезу. Верили они в гипотезу мало, а потому и не поспешили произвести обыска и ареста в Финляндии.
Наконец, их гипотеза разрушилась благодаря тому, что одной из обвиняемых (К. С.) удалось очень легко и убедительно доказать свое alibi: оказалось, по справкам, что она жила в Петербурге в то время, в которое, по данным жандармерии, она жила в Финляндии. Натолкнувшись на такое явное противоречие, следователи решили отказаться от обвинения.
[ 36 ]
Теперь, зная, кем был среди нас Азеф, — объяснять так не приходится. Азеф не знал (мы ему не сообщали) о печатании в Финляндии вплоть до конца дней нашего Союза. Но при прощании мы ему рассказали все и в том числе подробно об имении в Финляндии и истории печатания. Одно из двух: или Азефу было невыгодно почему- либо присоединять к делу о томской типографии финляндскую типографию, и он не дал сведений Спиридоновичу, и следственная власть действительно блуждала в потемках, или был уговор между Азефом и Спиридоновичем замять это дело, дабы, или оставить про запас его на будущее, или дать нам, москвичам, уйти за границу, так как, принявшись за типографию в Финляндии, они должны были привлечь нас в первую голову, или. . . впрочем, это «или» можно повторять без конца и лучше подождать, когда сам Азеф может быть расскажет когда-нибудь об этом факте, как и о многих других. 1)
Как бы то ни было, но петербуржцев отстранили от дела, вопрос о Финляндии не поднимался, нам, москвичам (т.. е. мне и жене, а впоследствии и М., привлеченной в 1905 г.), не вменялось обвинение в печатании в Финляндии, и самый вопрос о том: где печатались два первых № «Рев. России» так и остался открытым. 2)
Следует добавить, что в период последующей деятельности (с 1902 по 1907 гг.) Азеф пользовался услугами упомянутой хозяйки имения в Финляндии, и она несла по его боевым делам весьма серьезные обязанности и известна многим боевикам.
------
1) Как историк, я был бы весьма признателен ныне проживающему в Париже Г. Спиридоновичу, если бы он помог разъяснить эти и многие другие факты.
2) В обвинительном акте по делу Лопухина есть ссылка на то, что все три №№ «Рев. России» печатались в Томске.
[ 37 ]
Отсутствие подозрений в наличности чьей-либо провокации в нашем деле послужило, между прочим, основой моих свидетельских показаний на разбирательстве в Париже в 1908 г. дела Азефа по поводу обвинения В. Бурцева. Вспоминая тогда условия нашего томского предприятия, данные дознания и пр., я искренне свидетельствовал в пользу непричастности Азефа.
Заканчивая страницу истории, предшествующую образованию партии соц.-рев., в связи с карьерой Азефа, приходится сказать: мы получили Азефа от заграничных товарищей, доверия которых он добился сдержанным и умелым поведением лица сочувствующего, доброго малого и не труса.
Среди нас он продолжал ту же тактику и добился успеха. Помогло ему и наше несчастие—разгром Союза. Как члена Союза, снабдив всеми полномочиями, дав еще на придачу нашего давнишнего друга — М., отправили мы Азефа за границу для закладки фундамента партии и чтобы про доливать дело «Рев. России». И он повел себя там так, что оказался вскоре на высоте положения. Но об атом пусть расскажут другие. С 1901 по 1905 гг. я был вырван из жизни тюрьмой и ссылкой в Сибирь. Лопухин, тогдашний директор деп.. полиции, с которым по капризу судьбы мне пришлось потом столкнуться у себя за чайным столом в Лондоне, — прописал нам 10 лот ссылки в далекую Якутку, ив которой пришлось вернуться только в 1905 г.1)
В 1903 г., сидя в пересыльной тюрьме в Москве, мы получили с воли частное известие, что нашего «Француза»,
-----
1) Азеф, как потом мы узнали, строил планы освобождения нас из ссылки и для этой цели вел подготовительную работу D Иркутске в 1903 —04 гг. Иметь меня на воле и рядом ему было необходимо.
[ 38 ]
«толстяка» (Азефа) в чем-то подозревают, говорят о предательстве с его стороны и ир, С негодованием отнеслись мы к такому известию. Мы просили передать наше негодование за границу. Слух, по видимому, явился отголоском третейского суда, бывшего над Авефом в 1903 г., который творили трое литераторов, — а, может быть, и истории с Крестьяниновым, расказанной в книге четвертой «Hа чужой стороне». Нам был передан слух в самой неопреде ленной форме; «кто-то где-то говорил». Отчасти причиной слуха послужила записка, переданная из Петропавловской крепости от одной из арестованных по делу Гершуни в записке, как говорила нам потом сама писавшая, упоминалось о «толстом» господине, которого ошибочно кто-то смешал с «толстяком», т. е. с Азефом.
[ 39 ]