Критики и литературоведы о «Донских рассказах».Перелистывая страницы «Донских рассказов», читатель испытывает и любовь, и ненависть, и печаль, и радость, и разочарование. Все, кто борется за правое дело, за революцию, за счастье народа, согреты теплом большого шолоховского сердца, все их поступки, действия, мысли и чувства пронизаны традиционным гуманизмом русской классической литературы. Писатель верит в человека, в его разум, чувство справедливости, в его доброту, самоотверженность... Человек у Шолохова не перекладывает ответственность на других, не дожидается, когда кто-то сделает то, что может сделать он сам. Все рассказы пронизаны верой в сильного, волевого, мужественного героя, стойкого в борьбе и преодолении препятствий. Человек в трактовке Шолохова — не пассивный наблюдатель, не лишний на родной земле. До всего ему дело, во все он вмешивается, стремится переделать жизнь по законам добра, справедливости, правды, живет по принципам высшей нравственности — только в отдаче всех своих сил людям, обществу, родине получает он моральное удовлетворение.
Все рассказы пронизаны драматизмом и напряженностью борьбы, остротой происходящих событий. Шолохов показывает нам многоликость классового врага во всех его проявлениях: и недруга, с оружием в руках отстаивающего прежние привилегии, и жестокого эксплуататора, и хитрого, коварного оборотня, укрывшегося под маской благожелательности и добродушия. Действие рассказов происходит в период коренной ломки всего уклада жизни. С суровой простотой и мужественным бесстрашием Шолохов передает атмосферу того времени, зарождение новых черт в характере простого человека. При этом личная судьба героев не служит иллюстрацией какого-нибудь газетного тезиса, как это зачастую бывало в произведениях пролетарских писателей того времени, а является подлинно личной судьбой человека, такой судьбой, в которой воплощались общественные закономерности, характерные типические черты эпохи.
Не все образы «Донских рассказов» удались молодому Шолохову, — одни слабее, другие сильнее, емче, колоритнее в художественном отношении. Но дело не в этом. Новаторство молодого Шолохова — в новизне самого отношения к человеку.
Герои Шолохова отличались прежде всего своими человеческими свойствами, привлекали своей устремленностью в будущее, страстным желанием учиться, добротой, смелостью, мужеством, неповторимостью всего своего облика. Уже в самом начале своего творческого пути Шолохов пытается отобразить человека во всей неповторимости его характера, со всей многосторонностью его индивидуального облика, передавая скульптурно четко и пластично сложность его натуры. Много общего у Николки Кошевого, Федора Бойцова, Петра Кремнева, Григория Фролова, но в каждом из них бьется пульс неповторимой человеческой жизни.
Шолохов судьбой Федора подтверждает, что разговоры о свободе личности, о равенстве и всестороннем развитии человека останутся пустыми, если не освободить человека от экономической зависимости. В капиталистическом обществе человек, по выражению К. Маркса, становился «нечеловеческим человеком»: «...одни лица удовлетворяли свои потребности за счет других, и поэтому одни — меньшинство — получали монополию развития, другие же — большинство — вследствие постоянной борьбы за удовлетворение необходимейших потребностей были временно (т. е. до порождения новых революционизирующих производительных сил) лишены возможности какого бы то ни было развития...» Этим объясняется, с одной стороны, ненормальный, «нечеловеческий» способ удовлетворения угнетенным классом своих потребностей, а с другой — узость рамок, внутри которых происходило развитие общества, а с ним и всего господствующего класса; эта ограниченность развития состоит, таким образом, не только в том, что один класс отстраняется от развития, но и в умственной ограниченности того класса, который производит это отстранение, «нечеловеческое» становится уделом также и господствующего класса» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 3. С. 433).
К. Маркс замечал, что «имущий класс и класс пролетариата представляют одно и то же человеческое самоотчуждение. Но первый класс чувствует себя в этом самоотчуждении удовлетворенным и утвержденным, воспринимает отчуждение как свидетельство своего собственного могущества и обладает в нем видимостью человеческого существования. Второй же класс чувствует себя в этом отчуждении уничтоженным, видит в нем свое бессилие и действительность нечеловеческого существования» (Там же. Т. 2. С. 39. Курсив в цитатах везде мой. — В. П.). Только коммунизм, говорит Маркс, создает человеческого человека, только тогда наступает истинное решение спора между человеком и природой.
Если бы не революция, то Федору Бойцову вряд ли удалось бы выбиться в люди, стать свободным человеком. Рабоче-крестьянская власть защитила Федора от капиталиста, дала возможность учиться, стать подлинно свободным. В этом сказался гуманизм нового общественного устройства, дающего человеку право на достоинство, на всестороннее развитие способностей, на все, чем богата человеческая природа.
Федор чувствовал себя глубоко несчастным, а жизнь лишенной всякого смысла до тех пор, пока судьба не свела его с «комсомолистами», открывшими ему смысл бытия: «Слова Рыбникова о вовлечении в союз батрацкой молодежи окрестных хуторов и поселков упали Федору в разум, как зерна пшеницы в богатый чернозем». И, подавая заявление, он так и написал, что хочет «очень навостриться и завлечь всех рабочих батраков в комсомол, так как комсомол батракам заместо кровной родни» (1, 285). Он почувствовал себя действительно счастливым, а жизнь наполненной богатым смыслом, когда его единогласно приняли в комсомол и поручили проводить работу среди беспартийной молодежи. Доверие, оказанное ему, так растрогало Федора, что «горло перехватила судорога»: он «молча пошел догонять Егора и, чувствуя в горле все тот же влекуще-радостный комок слез, шептал про себя:
— Обабился я... раскис... Надо потверже, не махонький, а вот не могу!.. Счастье навалилось... Давно ли думал, что на земле одно горе ходит и все люди чужие?..» (1, 287). Вот в чем подлинный гуманизм нового мира. В братской солидарности свободных людей, в богатстве духовного мира, во всестороннем развитии личности, которое стало возможным для всех трудящихся. Ведь человек может, к примеру, быть честным, добрым, мужественным, порядочным, правдивым, любить детей и ненавидеть трусов и подлецов и в то же время быть чуждым революции, чуждым тому новому, что неуклонно входило в жизнь после Великого Октября. Шолоховский горой активен в достижении великих целей и задач, поставленных пролетарской революцией. Он также добр, правдив, честен, и вместе с тем он сражается за передовые идеалы своего времени, активно участвует в строительстве новой жизни.
Свои «Донские рассказы» с точки зрения художественного мастерства, накопления писательского опыта Шолохов назвал «пробой пера, пробой литературных сил» (Советский Казахстан. 1955. № 5). И в то же время много ли можно назвать произведений, где с таким высоким гуманизмом и теплотой был бы обрисован образ молодого современника, где с такой последовательностью человек боролся бы со злом, расчищал дорогу к свету, где люди были бы полны духовной силы, стойкости, энергии, душевной красоты, где любовь ко всему человеческому соединялась бы с жестокой правдой о низменных побуждениях людей, скованных путами прошлого.
«То, что сделал молодой Шолохов, поражает до сегодняшнего дня глубиной и смелостью. Битву за обновление реализма он разыграл, как Наполеон Аустерлиц», — писал польский критик Р. Пшибыльский (Новая культура. Варшава. 1958. № 48). Действительно, М. Шолохов вошел в советскую литературу как новатор, обладавший, как и каждый крупный художник, своим художническим зрением. Он видел глубже и дальше многих.
Сам Шолохов не преувеличивал значение своих «Донских рассказов», а они до сих пор вызывают бурю восторгов и негодования, споров и разногласий, они не умещались в узкорационалистические рамки, созданные рапповцами, лефовцами и др. Но уже в этой «пробе пера» поражает смелость изображения революционного процесса как глубоко противоречивого процесса формирования новых человеческих отношений, закономерно возникавших после Октябрьской революции и Гражданской войны. Шолохов уже в этих рассказах стремится к тому, чтобы говорить правду о человеке, какой бы она ни была, пусть горькой и неприглядной.
Критики сразу заметили «Донские рассказы», один за другим выходящие в периодической печати, а потом одна за другой выходящие в сборниках рассказов «Донские рассказы» и «Лазоревая степь». Замечено было и предисловие А.Серафимовича к сборнику.
Сначала короткие упоминания о первых рассказах, упомянули «Коловерть»( Что читать деревне. 1925. № 2), потом несколько одобряющих слов сказала «Комсомолия» ( 1926. № 1), почти одновременно с « Комсомолией» М.Беккер в статье « Крестьянский литературный молодняк» поддержал первые шаги молодого писателя ( Журнал крестьянской молодежи.1926. № 1). Вскоре и «толстые» журналы высказали свое слово о рассказах.
Особенно внимателен к рассказам Александр Ревякин (1900-1983). Сам родившийся в деревне, учитель в прошлом и аспирант, он неоднократно писал о первых шагах молодого Шолохова: о рассказе «Двухмужняя» в журнале «Книгоноша»( 1926, № 6 ), рецензии на «Донские рассказы» дал в журналах «Октябрь»( 1926, № 5) и «Деревенский коммунист» ( 1926, № 7), в которых проанализировал как начинающий марксист и ценитель крестьянской литературы рассказы «Родинка», «Бахчевник», «Алешкино сердце», «Духмужняя». «Донские рассказы» М.Шолохова повествуют быль казачьих станиц периода гражданской войны. Жизнь тсаницы, ее интересы разделяются гражданско й войной на две половины: одна за большевиков, за новь; другая – за казачью «честь», за устои самодержавного строя.. Рассказы М.Шолохова композиционно отчетливы, резки, в них не чувствуется растянутости. Очень удачны рассказы монологического типа ( «Шибалково семя», « Председатель Реввоенсовета республики», - писал А.Ревякин ( Октябрь.1926. № 5, с.147-148). « Книга «Донские рассказы» займет далеко не последнее место в литературе, посвященной воспроизведению эпохи гражданской войны. В книге восемь небольших повестей. Все они трактуют о столкновении белого и красного казачества, причем здесь нет подкрашенных, что наиболее существенно: здесь «красный» действительно красен, а белый бел, и от перемены окраски рассказ не останется «на месте», как часто бывает у халтур-литераторов. Эти рассказы ценны еще и тем, что все они посвящены тихому Дону и, несмотря на это, не повторяются, и от каждого в отдельности веет своим, особым», - писал В.Якерин ( Новый мир. 1926.№ 5. С.187).В популярном в то время журнале «Книгоноша» автор рецензии тоже подчеркивает, что большинство рассказов посвящено гражданской войне, как враги сталкиваются отец с сыном, брат с братом, затрагиваются и бытовые стороны донской деревни, автор рассказов хорошо владеет колоритной казацкой речью, язык крепок и выразителен.Не пропустил выход в свет «Донских рассказов» и журнал « На литератрном посту»: « К числу молодых , выдвигающихся писателей, хотелось бы причислить и Шолохова с его красочными, живыми «Донскими рассказами».Шолохов впервые в художественной форме сказал о социальных противоречиях, особенно ярко отразившихся на Дону, показал, насколько неправы те, что огульно всех без исключения донских казаков относят к категории отъявленных белогвардейцев. Из среды казаков в эпоху гражданской войны выходили не только защитники «веры, царя и отечества», но и храбрые красные бойцы, юные комвзводы, геройские руководители и организаторы первых красногвардейских отрядов на Дону. Главная тема «Донских рассказов» - раскол стариков (казаков) с сыновьями, борьба нового, рождающегося в муках, с отживающим прошлым. Очень хорош рассказ «Двухмужняя», глубок по силе охвата и меткой характеристике быта людей, обстановки «Коловерть». О таком рассказе, как «Бахчевник», трудно что-либо сказать. Образы, художественная правдивость рассказа, цельность его и, наконец, живые, яркие типы, - вот возможная харакристика этого рассказа», - писал Овчаров ( На литературном посту. 1926. № 4.С.56).
В рецензиях и отзывах говорилось и о недостатках рассказов, но общий пафос критиков был положительным, отмечали «живой диалог» , изображение «подлинной жизни», «рассказы сочные, красочные», « Шолохов – безусловно вырастает в крупную писательскую величину». Но Шолохов после выхода в свет «Тихого Дона» решительно отказывался переиздавать «Донские рассказы», только издатели на свой страх и риск издавали отдельные рассказы. И возникла целая полемика между автором и издателями, которые готовили Собрание сочинений, включать или не включать в собрание эти рассказы.
В тридцатые годы критики почти не обращали внимание на «Донские рассказы», только с появлением первых монографий о Шолохове В.Гоффеншефера и И.Лежнева возник новый интерес к его ранним рассказам: Гоффеншефер В.Ц. Михаил Шолохов: ( Критический очерк). – М.: Гослитиздат, 1940; Лежнев И.Г. Михаил Шолохов: Критико-биграфический очерк.- М.: Гослитиздат, 1941. Немалую роль сыграл и коллективный литературно-критический сборник «Михаил Шолохов», вышедший в Ростове-на-Дону в 1940 году , в котором были напечатаны: «Серафимович А. Михаил Шолохов; Тренев К. Дорогой земляк; Лукин Ю. В 1940 году; Гоффеншефер В. «Тихий Дон» закончен»; Браиловский И.Так побеждает новое; Кравченко И. Шолохов и фольклор; Экслер И.В станице Вешенской; Калинин А.Встречи; Лит Г. В гостях у писателя; Кривенок Я.Большевик».
Работая над монографией о Шолохове , И.Лежнев опубликовал несколько статей о его раннем творчестве: «Легенда о «седом ковыле»: ( Предистория «Тихого Дона») ( Молодая гвардия. 1940. № 9, с.114-148) и «Шолохов-новеллист» ( 30 дней. 1940. № 7-8, с.113-119), в которых рассматривал ранние рассказы как предысторию «Тихого Дона». Все эти статьи вошли как главы в первую монографию и особенно во вторую, «И.Лежнев. Михаил Шолохов. Советский писатель. 1948». В статьях и этих главах И.Лежнев, подробно.пересказывая один рассказ за другим, вспоминая известное лирическое отступление из рассказа «Лазоревая степь» о «седом ковыле», приходит к выводу, что: «В сборнике своих рассказов юный писатель неуверенным еще пером и все-таки с жизненным реализмом изображает беспримерную жестокость, какую проявляли белые и кулачье, описывает кровавык будни гражданской войны на Дону. И тут же рядом Шолохов неустанно внушает читателю: все это так, но народ не жесток; огульные обвинения казачества в жестокости – вредная легенда, «седой ковыль». Анализируя рассказ «Жеребенок»и другие рассказы, И.Лежнев приходит к очень важному заключению: « В нескольких рассказах автор с искренним волнением показывает, сколько в народе таится человечности, чуткости, сердечной доброты, отцовской любви» ( с.27).
И еще один важный вывод делает И.Лежнев из сравнения ранних рассказов и зрелых художественных произведений – исследователь находит много общего в эпизодах и языке рассказов и романов: « Это позволяет, несмотря на черты различия между «Лазоревой степью» и «Тихим Доном» , говорить и о единстве их основной тенденции – художественной и идейной. Есть все основания считать сборник ранних рассказов Шолохова предисторией «Тихого Дона». И если мы, таким образом, вернулись к исходному соотношению: «зачаток и зрелый плод», то сейчас этот фигуральный оборот речи уже не собьет нас с толку. Он наполнился конкретным смыслом и уже не убавит ничего в богатстве содержания»(с.58). И ещё: « Можно ли сравнить «Тихий Дон» в целом с «Лазоревой степью?» Нет. Сравнивать можно только сравнимое. «Тихий Дон» - крупное эпическое произведение…это книга большой и долгой жизни. А «Лазоревая степь», при всех положительных ее достоинствах, - сборник юношеских талантливых рассказов; он интересен , главным образом, как собрание вспомогательных этюдов для «Тихого Дона». Несоизмеримы эти книги и по жанру , - как сравнивать большой исторический роман с новеллой? Разные принципы построения, разные темпы развертывания действия, разный охват действительности…»( с.59-60).
Идеи И.Лежнева вызвали острое обсуждение, одни соглашались, другие возражали, в том числе и М.А.Шолохов сдержанно отнесся к такому соотношению рассказов и романа.Такой же точки зрения о «Донских рассказах» как предистории «Тихого Дона» придерживается и В.Гура ( Ученые записки Вологодского педагогического института. 1950. Т.7. Затем в книге В.В.Гуры « Жизнь и творчество М.А.Шолохова. – М.6 Учпедгиз.1955).Л.Г.Якименко в монографии «Тихий Дон» М.А.Шолохова: О мастерстве писателя.- М.: Советский писатель, 1954» привел ряд серьёзных возражений против такого упрощения проблемы: « Попытки изучения «Донских рассказов» только как «предистории» «Тихого Дона» , как сырого идейно-художественного материала, накопленного писателем и использованного впоследствии в работе над романами, выглядят неоправданными и по другой причине. Время действия большинства рассказов и «Тихого Дона» не совпадает. События, описанные в ранних рассказах, происходят в годы, когда основные силы контрреволюции и интервенции были разгромлены в гражданской войне. Начинались годы мирного строительства…И все же часто социальный конфликт в семье раскрывается лишь внешне. Глубокая социально-политическая мотивировка отсутствует, характеры лишь смутно намечены…»( с.12-15).
Шолохов, когда сравнения «Донских рассказов» с романами были в самом разгаре, тоже выступил по этому поводу, не соглашаясь ни с теми, ни с другими. В беседе с К.Приймой в 1955 году он говорил, рассказывая об этой проблеме: « Видишь ли, с точки зрения художественного мастерства¸накопления писательского опыта, безусловно, «Донские рассказы» были пробой пера, пробой литературных сил, и поэтому они предшествовали «Тихому Дону». Но нельзя видеть предысторию там там, где ее нет. Некоторые литературоведы вырывают из текста слова, сходные места, выражения, ищут совпадения. Однако все, что они приводят в доказательство, на самом деле не имеет никакого значения в творческой истории создания «Тихого Дона». Назвать «Донские рассказы» предысторией «Тихого Дона» может тот , кто не умеет отличить дня от ночи. Кто-то из литературоведов вывел сюжетную линию «Тихого Дона» из рассказов «Кривая стежка», «Двухмужняя», «Лазоревая степь», потом снова «Двухмужняя» и снова «Кривая стежка». Это окрошка какая-то получается, а не творчество! Если бы я так писал «Тихий Дон» , с помощью ножниц и клея, то дальше «Кривой стежки» - одного из слабейших моих рассказов – я бы так и не пошел…И то, что ростки советской нови, некоторые образы советских активистов и фигуры классовых врагов из «Донских рассказов» в дальнейшем перекочевали в «Поднятую целину», - явление закономерное…И если красноармеец Нагульнов похож на Богатырева, Майданников – на Артема из «Двухмужней», Яков Лукич – на Якова Алексеевича из «Червоточины», а Александр-белогвардеец из «Двухмужней» таит в себе искры, которые сверкнули в есауле Александре Половцеве, значит, что-то типичное, присущее героям «Донских рассказов» оказалось ценным, убедительным и живучим настолько, что проросло в «Поднятой целине»( Прийма К. Шолохов в Вешках: К 50-летию со дня рождения) . Советский Казахстан .1955. № 5. С.67-87).
Вскоре критики и литературоведы отошли от этих идей, которые резко осудил М.А.Шолохов. И.Лежнев в статье «Молодой Шолохов», а затем и в книге «Путь Шолохов» ( М., Советский писатель, 1958)пошел по правильному пути, отыскивая свежие факты в творческой истории того или иного рассказа, сравнивая рассказы Шолохова с опытом литературы того времени, анализируя стиль рассказов и их свежесть и новизну.
В монографии Л.Якименко «Творчество М.А.Шолохова. М., Советский писатель, 1970» интереснее и глубже трактованы оба цикла донских рассказов. В.В.Гура в своих книгах полемизирует с Л.Г.Якименко по разному поводу, в частности, об отношении к лирическому отступлению в «Лазоревой степи» о «седом ковыле».. В послевоенное время много появилось исследователей творчества М.А.Шолохова, защищались кандидатские и докторские диссертации, выходили статьи, монографии, воспоминания, интервью о встречах, и все время упоминались сборники «Донские рассказы» и «Лазоревая степь».
Решительно критика и литературоведение изменились во времена так называемой перестройки Горбачева и «реформ» Ельцина. Много удивительного происходит в наше время конца ХХ и начала XXI века, много хорошего и плохого, трагического, комического, безобразного... Но способность приспосабливаться к окружающей среде, особенно к власть имущим, по-прежнему остается одной из загадок человеческой души... Только вчера некто доказывал одно, при этом доказывал умно, порой с блеском, а ныне тот же доказывает в угоду времени обратное, и опять не бесталанно... Особенно это стало заметно по отношению к творчеству Горького, Маяковского, Шолохова...
За последние годы и «Донские рассказы» стали предметом спора, а порой и сознательного искажения их идейно-творческой сущности. И все во имя того, чтобы «доказать», что слабые «Донские рассказы» принадлежат действительно Михаилу Шолохову, а гениальный «Тихий Дон» мог написать кто-то другой, но только не автор «Донских рассказов», что между этими произведениями существует непроходимая пропасть: в «Тихом Доне» — высокий гуманизм и различные формы народолюбия, а в «Донских рассказах» воплотилась примитивная психология «чоновца». Эту тему вслед за Солженицыным развивают многие современные исследователи — доброжелатели и недоброжелатели М.А.Шолохова.
Но и доброжелатели порой заблуждаются в поисках «нового» взгляда на жизнь и творчество М.А. Шолохова. В. Чалмаев в учебном пособии для учащихся 11-го класса средней школы «Русская литература ХХ века. Очерки. Портреты. Эссе» (М.: Просвещение, 1994) пытается по-новому посмотреть на «Донские рассказы» М. Шолохова. Действуя по привычной упрощенной схеме, он заносит Шолохова в разряд пролетарских писателей, а остальное уже дело техники: революционные, шумно-«пролетарские» писатели, «бесчувственно писавшие о «романтике расстрелов», «о взрыве старого быта», «о счастье идти вперед «сквозь револьверный лай», «когда гремела атака и пули свистели», не испытывали «никакой тоски, раздвоенности, красок сострадания». «Сострадание было областью невозможного, опасного, заранее осмеянного», — делает вывод В. Чалмаев (с. 190).
В эту пору создания «Донских рассказов» М. Шолохов, по мнению В. Чалмаева, испытывал «комсомольский авангардизм», революционную нетерпеливость в решении стоявших перед ним творческих задач. «Образ и атмосфера жизни в «Донских рассказах», по мнению В. Чалмаева, заключается в том, что автор одержим «свирепым классовым насилием, поисками врагов даже в родном доме, разобщением, «размежеванием». Нередко откровенной братоубийственной борьбой», «с каким-то азартом юности, со свирепой резвостью, провоцирующей революционную нетерпеливость, Шолохов раздувает угольки гаснущего костра...»
Процитировав известный монолог заместителя донпродкомиссара товарища Птицына («Я — человек прямой, у меня без дуростев, я хлеб с нахрапом качал...»), В. Чалмаев делает вывод, что Шолохов воспевает этот «легендарный маузер», что все персонажи «Донских рассказов», «одержимые ненавистью, легко стреляющие в несогласных», все они, «если использовать название рассказа «Нахаленок» — в известном смысле «нахалята», весьма косные, бесчувственные, не смягченные обилием предшествующих жертв» (с. 194—195).
Анализ этих двух рассказов — «О донпродкоме и злоключениях заместителя донпродкомиссара товарища Птицына» и «Нахаленок» — вульгарно упрощен. Действительно Игнат Птицын произносит эти слова, действительно можно подумать и сделать вывод, как это сделал исследователь, что Игнат Птицын — упрощенный образ одержимого фанатика, косного и бесчувственного, если только на этих словах и остановить свое чтение. Но весь последующий ход событий, данных в интерпретации продкомиссара Птицына, опровергает эти поверхностные выводы.
В монологе Игната Птицына прежде всего чувствуется самоирония. Рассказывая о своих злоключениях, он все время противопоставляет два метода работы с населением: метод насилия с игрой маузером, который он представлял в самом начале своей деятельности, и метод дружка Птицына, «тесного товарища Гольдина». Птицын «хлеб с нахрапом брал», а Гольдин — «этот в ноздрину ему влезет, в другую вылезет, и сухой, проклятый сын, как гусь, и завсегда больше моего хлеба наурожайничает». «Гольдин тем часом выше да выше лезет, и в один распрекрасный день просыпаемся, а он, как куренок из яйца вылупился, — уж уполномоченный особой продовольственной комиссии по снабжению армии Южного фронта». «Гольдин призывает меня и тихо говорит: «Ты, Птицын, суровый человек и дуги здорово умеешь гнуть. Чудак ты, нету в тебе мякоти». И дальнейшее развитие событий только подтверждает ранее сделанный вывод: Птицын, рассказывая о своих злоключениях, осуждает свой метод насилия как форму воспитательного воздействия на население, иронизирует над своими претензиями снова занять место продкомиссара в Донпродкоме. После болезни он предъявляет свои печати председателю Ростовского Донпродкома: «Вынаю из кармана и бряк их на стол», а председатель ему говорит, что нет того Донпродкома, в котором Птицын служил, полтора месяца уже работает настоящий Донпродком, «а вас я в упор не вижу». «Пот с меня так и потек на рубаху», — продолжает иронизировать над своими злоключениями бывший продкомиссар. То, что увидел Птицын, вроде бы разочаровало его. «Идем в дом к продкомиссару: так и так, мол, не по праву вы тут сидите. А он тихим голосом отвечает и улыбается: «Вы бы полгода ехали, а вас бы тут ждали. Езжайте, говорит, в Сальский округ агентом». Обиделся бывший продкомиссар, осуждает новые порядки, когда не маузер диктует человеку свою волю, а закон, сожалеет о своем времени: «Пропало в области дело! Какой из него донпродкомиссар. Голос тихий и сам с виду ученый. Ну, а с тихим голосом и пуда не возьмешь. Я, бывало, как гаркну, эх, да что толковать! У нас ни счетчиков, ни барышнев, какие с ногтями, не было, а дело делали!»
За полгода изменилась обстановка на Дону, изменились формы работы с населением, то, что делал Птицын, ушло в небытие, а сам он получил отставку. И Шолохов зорко отразил этот процесс. Вот почему совершенно не прав В. Чалмаев со своими назиданиями в адрес юного Шолохова: «Страна уже в 1920 году не хотела идти вперед сквозь револьверный лай, вздрагивая от залпов ночных расстрелов, умножая отчуждение одних людей от других. Она искала иной язык, кроме языка военного коммунизма, жаргона «ультиматумов» и угроз приставленных к груди маузеров. Пора было оставить анархические навыки неутомимых «расстрельников», чужаков и сектантов в огромной стране, учиться деловитости и коммерции.
Услышал ли этот призыв недавний молодой боец хлебного фронта Михаил Шолохов?
Есть основания предположить, что не услышал, что его отношение к нэпу, вообще к казачеству было крайне противоречивым. В «Донских рассказах» он еще во многом в плену романтики классового пристрастия, рубки, «мясничанья»... «Жалеть нельзя...» Так он приказывал себе» (См.: Русская литература ХХ века. Часть вторая. М.: Просвещение, 1994. С. 194—196).
В «Донских рассказах» Шолохов, по уверению В. Чалмаева, не слышал жалоб, стонов, просьб страдающих от классовой борьбы, он полностью в плену романтики расстрелов, он оставался глух ко всему, что умирало в муках. Шолохов «временно» оглох (вплоть до «Тихого Дона»), а если он и пытается что-то «расслышать» в действиях и поступках своих героев, то «это глухота, притворяющаяся слышащей! Как вообще всякая риторика!». Выхватывая из контекста отдельные фразы и выражения, исследователь приходит к выводу, что в сказах и «сплошных монологах» персонажей рассказов Шолохов делает попытку «утеплить» их образы, не заслуживающие этого «утепления»: «Уродливый, шутейный язык «утеплял», как бы очеловечивал звериный карьеризм целой генерации вчерашних люмпенов, ринувшихся к власти. Это был фальшивый жаргон карьеризма, примитивного властолюбия: наивность, косноязычие, претензии на «научность» внешне забавны, но по существу страшны... На таком языке — «шлепнуть», «пустить в расход», «осуществить меру социальной защиты» — говорила страшная лихорадка бесовщины, обмана, лакейского угодничества, люмпенская мораль...» И это все исследователь относит к персонажам рассказов «Лазоревой степи», «Председатель Реввоенсовета республики», «Шибалково семя».
Эти рассказы Шолохов создал тогда, когда еще не поднялся «до контроля самой жизни над узкими схемами, догмами, крайностями», когда он уже «не глухой, а лишь оглушенный». В. Чалмаев утверждает, что «...в сознании Шолохова царствовал культ насилия, диктата, все определял лозунг «либо — либо». Среди комсомольского нетерпения, — скорее уничтожить врагов, реальных и мнимых! — перераставшего в нетерпимость, создавался вакуум жалости и вырождение милосердия» (с. 199). И вдруг — «Шибалково семя», когда Яков Шибалок, «винтик в машине насилия», «неожиданно вносит исправление, «коррективу» в мораль, предписанную насилием, и пресловутую «романтику расстрелов»: просит принять своего сына в приют, тем самым спасает его от верной гибели. Вроде бы исследователь признает, что в этом рассказе Шолохов изменяет философии революционного насилия, признает за своим героем право отстаивать общечеловеческую правду, «священность самой жизни». Но Шолохов эти верные мысли отдает «наивному, необразованному казаку», «бесхитростному» Яше Шибалку: «Шибалок и его сказ о себе нарочито сделаны смешноватыми, комичными. Он выглядит недотепой, не понимающим никаких абстракций, почти Иванушкой-дурачком...» (с. 199).
Искренний, полный подкупающих интонаций, пронизанный болью и состраданием к погибшим товарищам по борьбе, преданным его любовницей и матерью его ребенка, окрашенный верой в справедливость и торжество советской власти — вот что представляет этот рассказ бесхитростного казака Якова Шибалка.
А «несчастный» Шолохов, «как и многие молодые поэты, прозаики 20-х годов, был не просто дезориентирован. Он часто не знал, к каким ценностям обратиться, чтобы спасти человечное в человеке, сохранить распадающееся среди взрывов ненависти единство народной жизни» (с. 200).
С этим выводом невозможно согласиться, этот вывод не соответствует объективному анализу «Донских рассказов» М.А. Шолохова.
«Ты не понял сущности рассказа», — писал Шолохов еще в 1924 году М. Колосову. Эти же слова можно адресовать и В. Чалмаеву, талантливо извратившему смысл и сущность «Донских рассказов».
Несколько слов скажу о рассказе «Чужая кровь».
Трезвыми, скупыми строчками рисует Шолохов вроде бы обычную, заурядную на Дону историю. Дед Гаврила Васильевич некоторое время тому назад проводил единственного сына Петра на войну с красными. Продал две пары быков, купил строевого коня, достал из сундука седло и дедовскую уздечку с серебряным набором и напутствовал сына добрыми пожеланиями: «Служи, как отец твой служил, войско казацкое и тихий Дон не страми!» А теперь вот целыми ночами мучается от неизвестности: война вроде бы кончилась, а сын пропал без вести. Не верят старики, что сын мог погибнуть, ведь единственный, опора и надежда. К красным, что освоились в станице, вынашивал «ненависть стариковскую глухую». Гордо носил медали и кресты на казачьем мундире, прекословил советскому начальству, «обида росла в душе, лопушилась, со злобой родниться начала». Лишь одна отрада в жизни стариков — надежда, что Петр вернется, сшили ему полушубок, сапоги расхожие, скотину убирать, из овчинки папаху сшили, старик мундир свой берег для сына. Вернувшийся из Туретчины Прохор Лиховидов рассказал старику и старухе о трагической гибели сына.
«— А ежели я не хочу этому верить?! — багровея, захрипел Гаврила. Глаза его налились кровью и слезами. Разодрав у ворота рубаху, он голой волосатой грудью шел на оробевшего Прохора, стонал, запрокидывая потную голову: — Одного сына убить?! Кормильца?! Петьку мово?! Брешешь, сукин сын! Слышишь ты?! Брешешь! Не верю!..
А ночью, накинув полушубок, вышел во двор, поскрипывая по снегу валенками, прошел на гумно и стал у скирда.
Из степи дул ветер, порошил снегом; темень, черная и строгая, громоздилась в голых вишневых кустах.
— Сынок! — позвал Гаврила вполголоса. Подождал немного и, не двигаясь, не поворачивая головы, снова позвал: — Петро!.. Сыночек!..
Потом лег плашмя на притоптанный возле скирда снег и тяжело закрыл глаза» (Шолохов М.А. Собр. соч. М., 1956. Т. 1. С. 318).
И только после этой трагической сцены Шолохов сталкивает в открытом конфликте деда Гаврилу с красными продотрядниками, которые приказали ему отвезти на ссыпной пункт излишки хлеба в пользу государства. «Берите, проклятые! Грабьте!.. Все ваше!..» — в ярости кричит «осатаневший» дед Гаврила. Но в это время влетают в станицу бандиты и расправляются с продотрядниками и председателем станичного комитета. Лишь к вечеру дед Гаврила пошел на гумно посмотреть, что произошло с красными: все были убиты и раздеты до белья. «И глядя на них, уже не ощутил Гаврила в дрогнувшем от ужаса сердце той злобы, что гнездилась там с утра... Нагнулся Гаврила над белокурым, вглядываясь в почерневшее лицо, и дрогнул от жалости: лежал перед ним мальчишка лет девятнадцати, а не сердитый, с колючими глазами продкомиссар... Бесцельно тронул рукою голую грудь и качнулся от неожиданности: сквозь леденящий холодок ладонь прощупала потухающее тепло...
Старик приволок на спине тяжело раненного комиссара и долгих четыре дня через камышинку отпаивал его молоком и наваром из бараньих костей. Днем и ночью дежурили старик и старуха около не приходящего в сознание Николая Косых, рабочего-уральца, оказавшегося в донских краях в должности продовольственного комиссара. «И когда с выцветших губ текли тягучие стоны, хриплая команда, безобразные ругательства и лицо искажалось гневом и болью, — слезы закипали у Гаврилы в груди. В такие минуты жалость приходила непрошеная». Видел, что и старуха его испытывала те же чувства: «...невыплаканная любовь ее к Петру, покойному сыну, пожаром перекинулась вот на этого недвижного, смертью зацелованного, чьего-то чужого сына...»
Долгие дни старики ухаживали за больным. И Шолохов с глубоким проникновением показал, как вместо ненависти в сердце старика возникает любовь к этому чужому и чуждому по всему человеку, как меркнет и уходит на второй план любовь к родному сыну, как он силился вернуть «прежнюю тоску и боль, но прежнее уходило все дальше, и ощущал Гаврила от этого стыд и неловкость... Уходил на баз, возился там часами, но, вспомнив, что с Петром у кровати неотступно сидит старуха, испытывал ревнивое чувство». А как только начал подниматься на постели больной комиссар, напомнил старухе, что пора достать амуницию родного Петра, ведь у раненого комиссара бандиты все сняли. А ей и напоминать не нужно, она все уже приготовила, и полушубок, и папаху, и шаровары. «Гаврила досадливо кашлянул и примолк». «Смущенную радость» испытывает старый Гаврила, когда очнувшийся комиссар называет его «отцом». «Подвигаясь мимо нахохленной крыши амбара, спросил названый сын — Петро:
— Хлеб отвез тогда?
— Отвез... — нехотя буркнул Гаврила.
— Ну, и хорошо сделал, отец!
И опять от слова «отец» потеплело у Гаврилы в груди. Каждый день ползал Петро по двору, прихрамывая и опираясь на костыль. И отовсюду — с гумна, из-под навеса сарая, где бы ни был, — провожал Гаврила нового сына беспокойным, ищущим взглядом. Как бы не оступился и не упал!»
Привязались старик и старуха к приемному сыну, вместе с ним стали работать в поле: «Пахали, волочили, сеяли, ночевали под арбой, одеваясь одним тулупом, но никогда не говорил Гаврила о том, как крепко, незримой путой, привязал к себе его новый сын. Белокурый, веселый, работящий, заслонил собою образ покойного Петра. О нем вспоминал Гаврила все реже...»
А когда с далекого Урала пришло письмо, Гаврила «невольно чувствовал нарастающую злобу к этому письму». Как он и предчувствовал, это письмо изломало привычный покой: уральцы приглашали Николая Косых вернуться на родной завод, а он, тоскуя по заводскому строю, решил вернуться в родные края. «Прощай, родимый!.. Солнышко ясное смеркнется без тебя у нас... — И, кривя изуродованное болью, мокрое от слез лицо, резко, до крика повысил голос: — Подорожники не забыл, сынок? Старуха пекла тебе... Не забыл? Ну, прощай!.. Прощай, сынушка!..
Петро, прихрамывая, пошел, почти побежал по узенькой каемке дороги.
— Ворочайся!.. — цепляясь за арбу, кричал Гаврила.
«Не вернется!..» — рыдало в груди невыплаканное слово.
В последний раз мелькнула за поворотом родная белокурая голова, в последний раз махнул Петро картузом, и на том месте, где ступила его нога, ветер дурашливо взвихрил и закружил белесую дымчатую пыль» (1, 331).
Старый Гаврила чем-то весьма существенным напоминает старого Мирона Коршунова в годы Гражданской войны, и вот такие совпадения серьезнее и глубже доказывают авторство «Донских рассказов» и «Тихого Дона».
В сущности, Шолохов описывает одно и то же душевное состояние своих героев.
В рассказе «Чужая кровь»: «Пропал сын — некому стало наживать. Рушились сараи, ломала скотина базы, гнили стропила раскрытого бурей катуха. В конюшне, в пустых станках, по-своему хозяйствовали мыши, под навесом ржавела косилка.
Лошадей брали перед уходом казаки, остатки добирали красные, а последнюю, лохмоногую и ушастую, брошенную красноармейцами в обмен осенью за один огляд, купили махновцы. Взамен оставили деду пару английских обмоток.
— Пущай уж наше переходит! — подмигивал махновский пулеметчик. — Богатей, дед, нашим добром!..
Прахом дымилось все нажитое десятками лет. Руки падали в работе, но весною, — когда холостеющая степь ложилась под ногами покорная и истомная, — манила деда земля, звала по ночам властным неслышным зовом. Не мог противиться, запрягал быков в плуг, ехал, полосовал степь сталью, обсеменял ненасытную черноземную утробу ядреной пшеницей-гиркой...» (с. 314).
А вот из «Тихого Дона»: «Да и в самом Мироне Григорьевиче свирепо боролись два этих начала: бунтовала рыжая кровь, гнала на работу, понуждала сеять, строить сараи, чинить инвентарь, богатеть; но все чаще наведывалась тоска — «Не к чему наживать. Пропадет!», — красила все в белый мертвенный цвет равнодушия. Страшные в своем безобразии, кисти рук не хватались, как прежде, за молоток или ручную пилку, а праздно лежали на коленях, шевеля изуродованными работой, грязными пальцами. Старость привело безвременье. И стала постыла земля. По весне шел к ней, как к немилой жене, по привычке, по обязанности. И наживал без радости и лишался без прежней печали... Забрали красные лошадей, — он и виду не показал. А два года назад за пустяк, за копну, истоптанную быками, едва не запорол вилами жену. «Хапал Коршунов и наелся, обратно прет из него», — говорили про него соседи» (4, 158).
Слова разные и характеры разные, но что-то важное и существенное роднит два эти отрывка: «Прахом дымилось все нажитое десятками лет». «Пропал сын — некому стало наживать» и «Не к чему наживать. Пропадет!» Шолохов использует почти одни и те же слова для того, чтобы передать переживания человека, утратившего вкус к жизни, цель своего существования.
В. Чалмаев, задавшись целью во что бы то ни стало «стереть» позолоту с «канонизированного «образцового» классика», сообщает своим юным читателям и их учителям, что между автором «Донских рассказов» и автором «Тихого Дона» происходил якобы яростный «поединок», в ходе которого Шолохову приходилось отказываться от идейно-художественных творческих принципов, воплощенных в рассказах, пронизанных «романтикой расстрелов»: «Можно только вообразить, как мучительно складывался поединок Шолохова... с самим собой, с психозом «романтики расстрелов» при создании «Тихого Дона» (с. 197); «Шолохов, автор «Донских рассказов»..., и Шолохов, порвавший с подобным кругом тем, с идеализацией расстрельной романтики, уехавший из Москвы в Вешенскую, — это во многом две разные творческие личности. Шолохов пересоздал себя, создавая «Тихий Дон»...» (с. 191).
Здесь необходимо отметить только одно: действительно созревание Михаила Шолохова как художника и человека было бурным и стремительным.
В. Чалмаев все время напоминает, что раз Шолохов вошел в группу «Молодая гвардия», значит, он разделяет во многом их идейно-творческие установки, и в подтверждение своих выводов постоянно ссылается на стихи М. Светлова, А. Жарова, посвящавшего стихи Троцкому, на стихи М. Голодного, представлявшего всю страну как «зал суда». Это грубое одностороннее представление о связях Шолохова с жизнью того времени, искаженное , клеветническое толкование первого периода творчества Михаила Шолохова.
А статья В.Чалмаева была написана как раз тогда, когда литературоведы и критики пытались доказать, что соавтором «Тихого Дона» был то Крюков¸то Серафимович, то…Невозможно перечислить всех прендентов на соавторство «Тихого Дона», а потому можно было критику сказать, что «Донские рассказы» - это одно, а «Тихий Дон» - совсем иное, мощное, трагическое, великое. Но и от такого взгляда на «Донские рассказы» вскоре отказались, в том числе и В.Чалмаев, скорый на перемены в своём творчестве.
Владимир Васильев, писатель и ученый, в своих статьях и особенно в предисловии и комментариях к Собранию сочинений в девяти томах( М., 2001) высказал ряд глубоких и тонких замечаний о «Донских рассказах». «Не безоблачно складывались отношения Шолохова с близкими ему по возрасту писателями – «молодогвардейцами», снисходительно поучавшими «хуторского самородка» и бестрепетно правившими его рассказы в соответствии со своими со своими групповыми пристрастиями: в них нивелировалась смамобытная поэтическая стилистика будущего автора «Тихого Дона» и вымарывались трагические сцены и финалы, если они касались судеб красноармейцев, комсомольцев или бедняков-батраков. Редкое произведение Шолохова, выдержавшее в промежутке меж 1924 и 1931 несколько изданий, дошло до нас в его первозданном варианте и не подверглось многократным редакторским изменениям и переделкам. И.Д.Королев, защитивший по раннему творчеству создателя «Тихого Дона» кандидатскую диссертацию в 1964 году, насчитал в «донских» рассказах писателя более четырехсот авторских и свыше тысячи редакторских поправок ( См.: Королев И. Мастерство Шолохова-новеллиста. Учен.зап. Армавир. Гос.пед. ин-та. 1962. Т.4, вып.2.С.77-103 – В.П.). Столицу не устраивало главное в молодом прозаике - он воспринимал жизнь много реалистичнее и обыденнее в ее жестокости, нежели его собратья по перу, настроенные по преимуществу «героически» и революционно-романтически. Именно эту особенность больно задели в Шолохове редакторы московских молодежных газет, журналов и издательств. В известном смысле, сами о том не подозревая и заботясь совершенно о другом, они помогли утвердиться в себе набирающему силу таланту, кровно связанному с родительской почвой, народностью и здоровым провинциализмом, не зашоренным художественными теориями и модными литературными поветриями.Утвердиться не только в искусстве, но и более глубоко и основательно – в самом образе жизни. Уже работая над «Тихим Доном» и готовя в 1927 некоторые свои рассказы к переизданию отдельной книгой, он нашел необходимым написать к одному из них своеобразное программное полемическое предисловие о «седом ковыле» и резко отмежеваться о эстетических взглядов бойкой московской литературной среды, которая ранее обсуждала его розаиче ские опыты и из одежд которой, вопреки мнению «молодогвардейцев», он не только вырастал , но и никогда в них не ходил» ( Шолохов М.А.Собрание сочинений в девяти томах, т .7, М., 2001, с.372).
Есть интересные размышления в статье С. Семеновой «Донские рассказы».От поэтики к миропониманию»( Новое о Михаиле Шолохове. Исследования и материалы.М., ИМЛИ РАН, 2003, с.207-281). Среди привычных мыслей о «Донских рассказах» С.Семенова , называя имена Всеволода Иванова, Артема Веселого, Александра Фадеева, Андрея Платонова и Александра Неверова, обладавшими «удивительной стихийной талантливостью», « то Шолохов - стихийной гениальностью»( с.208). Анализируя «Донские рассказы», С.Семенова приходит к выводу, что рассказы выразили «глубинную народную трагедию», при всем их ярком своеобразии и разности художественной глубины. Частенько автор пересказывает содержание расскаов, высказывает общеизвестные мысли, но в «Червоточине» Яков Алексеевич упрекает своего сына Степана в том, что он в семье стал «чужим», он не верит в Бога, садясь за стол, не молится. Так намечается подлинная трагедия в обществе: старики верят в Бога, молодые идут за комсомольцами, отказываются от веры в Бога. Намечается острый конфликт, который приводит к трагическим результатам.
Талантливо описывает С.Семенова трагическую коллизию в рассказе «Ветер», мало исследованную своими предшественниками. Подробно анализирует автор образ Харитона Турилина, который «не хуже героев Достоевского душевный провокатор: вот, мол, какой я черненький, каково вам, что скажете? Раздевает он себя все больше и все бесстыднее, рассказывая, как сейчас « на бездельи» не только пишет письма солдаткам, но пользует их в отчаянном положении по греховной тайной беременности: плод сводит особым составом из сулемы, , водки и пороху…»( с.246).К сожалению, С.Семенова, видимо, мало читала предшествующую литературу, а потому рассказ «Чужая кровь» во многом - пересказ своих предшественников.
Труды В.Васильева и С.Семеновой о «Донских рассказах» – наиболее интересные и заметные среди многочисленных статей о творчестве М.А.Шолохова.