3. Беспочвенность (безнациональность).

3. Беспочвенность (безнациональность). Под беспоч­венностью русской интеллигенции крайне правые по­нимали агрессивную форму космополитизма, проявляв­шуюся в бескомпромиссном отрицании национальной религии, государства, культуры и народного быта.

Истоки беспочвенности русской интеллигенции край­не правые вели с 60-х гг. XIX в., давших резкий всплеск попыткам представителей русской интеллектуальной элиты найти перспективы России через реализацию за­падного пути развития. Внедрением данного термина делалась попытка противопоставления образованного слоя сохранявшему верность традиционным ценностям народу. Презрение русской интеллигенции к уникально­му в мировой истории государственному механизму про­явился в практически полном отсутствии теоретических трудов об основах и истории Русской православной мо­нархии. Наоборот, бурный рост предложений по внедре­нию западного вектора развития сопровождался дискре­дитацией истории и прошлого страны, следствием чего стало игнорирование русской самобытности и отрицание очевидных для всего мира достижений Российской им­перии в различных областях социальной жизни (науки, культуры, искусства и т. д.). «Вся культура и цивилизация ...названа "самодурством правящих классов", сравнена с пирамидами и сералями древневосточных деспотов. Культура и цивилизация отождествлены с "порабощени­ем и развратом", наука уличена в коварных целях оправ­дать "цивилизованное рабство и разврат"...», — давали оценку творческим проявлениям западнического крыла интеллигенции черносотенцы[i].

В отличие от консерваторов и правомонархистов, ви­девших перспективы страны в развитии и углублении самобытности русской цивилизации, российская интел­лигенция в целях реализации различных концепций «за­падного проекта» ставила первостепенную задачу именно в преодолении русской «самости», отрицании особого пути развития России и ее духовной миссии в мире как носительницы православия. Причину беспочвенности российской интеллигенции черносотенцы находили в том то, что ее генезис проходил в условиях болезненных про­цессов, обусловленных петровскими преобразованиями и двухвековой идеологической агрессией Запада. Рассма­тривая самобытность как атавизм, требовавший нейтра­лизации путем перехода к западноевропейским духовным, политическим и социальным стандартам, интеллигенция утверждала подражательскую сущность России, становясь приверженцем концепции «догоняющего развития». Явно проявившаяся у русского образованного общества про­блема собственной духовной и культурной самоиденти­фикации давала черносотенцам основание рассматривать его как «людей, не признающих Отечества», характерными признаками которых являлось отсутствие «самоуважения, самоуверенности, гордости»[ii].

Корень беспочвенности интеллигенции крайне пра­вым виделся в тенденциозности и односторонности по­лученного образования, следствием чего являлось плохое знание русской истории. «…Если бы она дала себе труд хоть немного почитать русскую историю, но при этом хо­рошенько продумать и вникнуть в самую сущность вещей, а не ограничиваться теми жалкими сведениями, которые приобретены ею в детские годы…», — заявлялось в рас­пространенной в ноябре 1905 г. листовке СРН[iii]. В июле 1908 г., за год до появления «Вех», «Русское знамя» рас­крыло истоки миросозерцания «просвещенной обще­ственности»: «Интеллигенция преобразованной России с детства воспитывается в таком духе, который сразу па­рализует в ней интерес ко всему родному. Много лет тому назад, говорят ей, был у нас великий император Петр I,который сказал, что люди до него на Руси жили плохо и поэтому надо преобразовать Россию и сблизиться с Евро­пой. Но до сих пор нам далеко до Европы. И вот совесть русского ребенка начинает культивироваться в таком духе, из неверной посылки начинают вытекать следующие не­верные выводы. Если нам светоч — Западная Европа, а не сама Истина, то, следовательно, на Руси до Петра была тьма и глупость. Поэтому надо сблизиться с Европой как можно скорей, заимствовать ее быт, ее государственное право, которое является необходимым условием проч­ности западноевропейского прогресса. Следовательно, и православие, и самодержавие как основы жизни древнего Московского царства, отжили свой век и негодны. Надо их уничтожить и ввести свободу вероисповеданий и ин­ституты верховной власти Западной Европы. К жизни во Христе и Царству Небесному не надо стремиться, надо стремиться к созданию своей жизни на манер Западной Европы и показать себя перед Европой в духе европейско­го, а не самобытного просвещения. Он уже не ищет одо­брения своих поступков собственной совестью, а думает о том, что скажет Европа. Таким образом, у просвещен­ного русского «интеллигента» составляется чрезвычайно логическая и последовательная программа стремлений, но, конечно, не к Царствию Божьему на земле, а именно: вместо православного самодержавного строя надо создать конституционную монархию, при которой произвол мо­нарха должен ограничиваться народной волей. Равенство пускай заключается в политической правоспособности граждан, основанной на имущественном цензе, т. е. плу­тократии и религиозной веротерпимости или, верней, индифферентизме, так как все равно Бога нет. Братство на земле — недостижимо; нужна борьба партий, где и вы­яснится, кто прав. А прогресс сам собой должен идти вперед, что мы и видим на Западе. Своей русской жизнью преобразованный интеллигент мало интересуется, браня огулом правительство, ругая косность русского народа и его дикость и обращая внимание главным образом на по­литическую жизнь Западной Европы и все переоценивая в ней в лучшую сторону»[iv].

Тема разности мировоззрений «образованного клас­са» и народа, ставшая причиной взаимного непонимания и социальной разобщенности, многократно поднималась черной сотней на страницах своих газет. Отрицание са­мобытности России неизбежно вело образованный слой в идейную зависимость от Запада, рассматривавшегося ею как единственный центр мировой цивилизации, а соб­ственную страну как недоразвитую периферию. Крайне правые указывали, что «сбитая с толку и слабая духом "ин­теллигенция"» делала ошибку, пытаясь навязать собствен­ному народу под видом «общечеловеческих ценностей» чуждую культуру западноевропейских народов. Уничто­жение интеллигенцией черт национальной самобытно­сти в процессе собственной самоидентификации давало основание утверждать, что русская интеллектуальная эли­та порвала духовную связь с сохранившими верность тра­диционным устоям народными массами[v]. В результате интеллигенция «сама по всей справедливости может быть названа грязью или коростой на лице народа»[vi].

Черносотенцы констатировали, что тонкая прослой­ка интеллигенции в начале XXв. практически полностью находилась под влиянием прогрессивных идей. Будучи убеждены, что образованные слои не могли отказаться от традиционных ценностей без внешнего вмешательства, крайне правые выдвинули версию о том, что источником вредных идейных воздействий на русский образованный класс стали занимавшие все более прочное положение в «интеллигентных профессиях» евреи. «Они отняли у нас крупнейшую торговлю, адвокатуру, университеты, кон­серваторию, они посягают уже на веру Христову, потомучто отбирают у нас, отнимают у нас литературу», — утверж­дал представитель Русского собрания В. И. Веножинский в мае 1912 г.[vii]Мощным средством влияния на сознание образованных слоев стала литература, где правые фикси­ровали чрезмерное представительство еврейских авторов. «Еврейская печать капля за каплей растлевает душу наро­да», — утверждал один из ораторов на IV Всероссийском съезде СРН и V Всероссийском съезде Русских людей в мае 1912 г.[viii]

Как указывал Ю. Табак, процесс изменения отно­шения к евреям как протест против всего, что связано с репрессивной политикой самодержавия, захватил значи­тельную часть интеллигенции. Открыто против правовой дискриминации евреев, а также возводимых на евреев об­винений в совершении ритуальных убийств, организации «всемирного заговора» выступали русские религиозные философы В. Соловьев, С. Булгаков, В. Ильин и другие[ix]. Особо ярко раскол русского общества по еврейскому во­просу и в отношении к евреям проявился во время процес­са Бейлиса 1911—1913 гг. О бескомпромиссности борьбы свидетельствует заявление газеты «Русское знамя»: «Адво­кат Маклаков . навеки запятнал себя, приняв участие в защите жидов-хасидов, заподозренных в том, что они по­строили свою синагогу на крови, выточенной из живого русского мальчика»[x].

Крайне правые ставили «предавшую интересы русско­го народа» интеллигенцию в один ряд с их масонскими нанимателями. В Своде основных понятий и положений русских монархистов, выработанных IVВсероссийским съездом Союза русского народа, указывалось, что наибо­лее зловредной для русской народности силой является еврейское племя и «все проникнувшиеся его духом хотя бы русского происхождения»[xi]. В феврале 1911 г. газета «Русское знамя» официально объявила заклятыми врага­ми России наряду с международными жидомасонскими организациями также «русских жидов и наших близору­ких конституционалистов», как сообщников и послушных исполнителей их преступных замыслов[xii].

Оторвавшимся от «родной почвы» представителям русской интеллигенции, ставшим трансляторами чуждых для традиционной Руси идей, отказывалось в принадлеж­ности к русской народности. Либеральная интеллигенция и «прогрессивное» чиновничество награждались следую­щими эпитетами: «русские, ненавидящие все русское», «изменники и предатели», «еврействующие, продавшие совесть», «забывшие Бога», «изменившие самодержавно­му государю»[xiii], «наемные продажники», «жидовские при­хвостни», «масонские наймиты»[xiv]. В обобщенном виде русской интеллигенции было дано название «секта жидовствующих»[xv]. В многочисленных монархических доку­ментах утверждалось, что русская интеллигенция «всегда составляла важнейший оплот еврейского засилья», так как ее характеризует «оторванность от родного народа и пре­данность еврейским идеалам»[xvi].

По мнению крайне правых идеологов, вовлечению русского интеллигента в масонские игры способствова­ли характерные особенности его психологии. Сравнивая черты типичного представителя еврейского и русского образованного слоя, газета «Русское знамя» отмечала следующее. Еврейский интеллигент хитер, артистичен, умеет слушать оппонента, оставаясь при своем мнении. Проявляет необычайную настойчивость в достижении цели. Боек, обладает пробивными качествами. Высшей целью ставит личный интерес над общественным. По­лучив казенную должность, неизменно превращает ее в доходную. Неразборчив в выборе средств, для достиже­ния желаемого готов попрать моральные и нравственные нормы[xvii].

Русский интеллигент в массе образованней и умнее еврейского, но не имеет внутреннего стержня и стойких убеждений. Отсутствие сильных религиозных и нацио­нальных чувств обуславливает его внушаемость и легкое попадание под пагубное влияние. Зависимость от обще­ственного мнения и страх прослыть отсталым делает его невольной игрушкой в руках «товарищей». Проявляет конформизм, с легкостью меняет свои убеждения. В массе своей не обладает пробивными качествами, ожидая пред­ложений по службе и протекции вышестоящих. Не дож­давшись реализации ожиданий, легко впадает в отчаяние, на почве чего рождается ощущение несправедливости существующих порядков. Выход из состояния бессилия находит в «либеральничании» и критике установленных норм, становясь легким объектом вербовки[xviii]. Хорошо владевшие пером и словом русские романтики являлись находкой для оппозиционных газет, где их таланты на­ходили признание. «Следствием такой "поддержки" яв­ляется горячее ратоборство за еврейское равноправие на страницах "Биржевки"», — писала черносотенная пресса[xix]. Несмотря на утрату базовых качеств, определявших принадлежность к русской народности, русский интелли­гент, тем не менее сохранял свою самобытность. Это да­вало основание черносотенцам не ставить до конца знака равенства между русским представителем образованного слоя и еврейским: «Специфические жидовские свойства последнего всегда клали границу между обеими разновид­ностями интеллигента»[xx].

В период третьеиюньской монархии крайне правые ак­центировали внимание на критике деятельности интелли­генции в духовном поле. Появление новых направлений в науке, литературе, искусстве и театре свидетельствовало о переносе борьбы с баррикад в идеологическую и культур­ную плоскость, а именно: на страницы печати, театраль­ные подмостки, в литературу и т.д.

На правом фланге политического спектра серебря­ный век русской поэзии и литературы воспринимался как результат злонамеренных духовных инъекций носи­телей антихристианских взглядов, призванных расшатать идеологические основы жизни народа. Писатели новой волны обвинялись в покушении на русскую литературу XIX в. «... Небезызвестный писатель, который раздут, ко­нечно, еврейской кагальной печатью, Максим Горький, вооружился не только против всех инакомыслящих со­временников, но и против почивающего уже много лет Федора Достоевского. Он даже на него замахнулся. Они не только современникам запретят думать иначе, как они, но даже великих мертвецов хотят упразднить!», — возму­щался на заседании Думы лидер обновленческого СРН Н. Е. Марков в октябре 1913 г.[xxi]

Черносотенцы воспринимали литературу начала века не как проявление собственно русского искусства, а как своего рода вид еврейской культуры, вносившей «духов­ное растление в русскую жизнь и искажающей русские по­нятия и идеалы». «Еврейство, господа, отнимает у нас этот свет, и вот — вместо чистых лучей русских писателей — в душу русской молодежи, русского общества и народа полились ушаты помой из таких сочинений, как "Яма" А. И. Куприна, "Иуда" Леонида Андреева и прочих бес­численных измышлений еврейских упадочников-писак. Но ведь они русские, может заметить мне наивный не­опытный человек или умный жид. "Поскоблите их хо­рошенько", — отвечу я. — Нет, господа, они не русские: русские писатели со словом так не обходятся, русские литераторы так не писали, не пишут и не могут писать. …Куприны и Андреевы — это литература евреев на лома­ном русском языке. Это литература торгашей, овладев­ших Олимпом»,— возмущался представитель Русского собрания В. И. Веножинский на заседании съезда в мае 1912 г.[xxii]

Серьезной критике подвергся и классик русской лите­ратуры Л. Н. Толстой, который, по мнению крайне пра­вых, был искусственно разрекламирован и возведен на роль кумира либеральной печатью. Л. Н. Толстого осужда­ли в отрыве его творчества от православных корней и фор­мировании идейной основы для новой смуты: «Первым и величайшим виновником современной народной дикости является. Л. Н. Толстой, ибо он, своим авторитетом, про­вел в русскую жизнь принцип непротивления злу, прекра­тив тем борьбу со злом на Святой Руси, совершив тем самое нелепое и преступное, что когда-либо совершал смертный. От сотворения мира искони велась борьба между добром и злом: и если первое временами торжествовало, то только потому, что оно неукоснительно всеми мерами боролось со злом и побеждало его, как победил Бог дьявола и сверг его с неба в преисподнюю»[xxiii].

Оценивая творчество русских писателей через стан­дарты русской народности, черносотенцы в противо­вес современной им литературе приводили в пример А. С. Пушкина, Н. В. Гоголя, М. Ю. Лермонтова: «Мы видели мировую скорбь в произведениях Достоевского и слышали последнюю лебединую песнь литературы 19 века в психологических, изящных рассказах Антона Чехова. Но до позора русская литература не могла дожить»[xxiv].

К началу XXв. ослабление национального самосоз­нания и потеря чувства патриотизма либеральной части общества проявились в моральном терроре его печатных изданий по отношению к носителям традиционалистских взглядов. Степень угасания национального инстинкта ярко проявилась во время Русско-японской войны: «До чего дошло вытравление патриотизма — видно из того,что находились такие "русские" люди, которые радова­лись победам японцев и злобно скорбели от наших побед. До страшного цинизма дошло петербургское студенче­ство, которое послало японскому императору телеграмму, которой поздравляло его с победой над... русскими»[xxv]. Доказывая степень негативного влияния интеллигенции на трудящиеся слои населения, крайне правые указыва­ли на факты забастовок на пороховых и орудийных заво­дах, прекращение железнодорожного движения, подрыв и уничтожение мостов во время Русско-японской войны. Диссонансом звучали примеры японского воодушевления в годы войны, когда «народ с радостью приносил жертвы во имя любви к своей родине»[xxvi].

По результатам революции черносотенные идеоло­ги утверждали, что важнейшей ее причиной был «упадок в народной душе патриотизма»[xxvii]. Настроения русской интеллигенции начала XXв. живо описал очевидец бур­ливших в России событий С. Л. Франк: «Все мы выросли и жили в атмосфере равнодушия к проблеме националь­ного бытия: идеи национализма и патриотизма, лозунги о защите государства от внешних и внутренних врагов казались только лицемерным прикрытием реакционных мероприятий и вожделений власти, и над ними было при­нято только смеяться. Славянофильство, культивировав­шее национальное сознание, скоро сошло со сцены или начало вырождаться; все оппозиционное общественное мнение стало "западническим", а западничество — если не принципиально, то фактически — постепенно слива­лось с индифферентизмом к проблеме государственно-национального бытия России»[xxviii].

Черносотенцы резко отвергли принятое в либеральной литературе мнение, что, являясь интеллектуальной элитой, «мозгом нации», интеллигенция берет на себя инициативу формулирования общественных потребностей, а потомувыступает выразительницей народного мнения. Несанк­ционированная «приватизация» интеллектуальным мень­шинством права на выражение воли всего российского социума приводила к неверному отражению настроений и извращению его реальных нужд пред властями. «Выдавая совершенно ложно свой голос за голос народа, она, про­изведя смуту в стране, потребовала якобы для водворения мира и порядка — парламентского образа правления», — говорилось во всеподданнейшем адресе, принятом на об­щем собрании монархических партий в августе 1906 г.[xxix]

В споре с Н. А. Бердяевым после выхода «Вех» газета «Русское знамя» указывала на заблуждение интеллиген­ции, отождествлявшей собственные взгляды с народными и не видевшей огромной пропасти в мировоззренческих основах между двумя частями единого целого: «Решив, что перечисленные нами силы (православие, самодержавие, народность. — М. Р.) уже не имеют никакого обаяния над народом и способны "только на одно насилие", г. Бердя­ев чересчур поторопился и очевидно принял настроения русской интеллигенции за выражение "воли народа". Из того обстоятельства, что "курсистки не веруют в Бога" и рабочие по складам читают Лафарга и Бебеля, еще не сле­дует, что основная масса русского народа безбожна, что религиозный пафос в ней угас и религиозные идеалы ее умерли»[xxx].

Здесь оценки черной сотни интеллигенции совпадали с позицией «великого отвергателя» Л. Н. Толстого, кото­рый цитировался на страницах ее изданий: «...либераль­ные земцы, врачи, адвокаты, писатели, студенты, рево­люционеры и несколько тысяч оторванных от народа и опропагандированных рабочих, — называя и считая себя представителями народа, не имеют на это звание никакого права. Люди эти представляют правительству во имя на­рода требования свободы совести, свободы собраний, от­деления церкви от государства, восьмичасового рабочего дня, представительства и т. п. А спросите народ… и насто­ящий народ... — не имеет никакого интереса к этим требо­ваниям. ...они представляют только себя»[xxxi].

На фоне слабости и пассивности пропагандистского аппарата РПЦ и государства либеральная интеллигенция установила доминирующее положение в области форми­рования общественного мнения, громогласно заявив о своем предназначении трансформировать Россию в часть западной цивилизации. С одной стороны, это создавало возможность, прикрываясь тогой общего блага, вводить в соблазн коренной перестройки государства значитель­ные массы различных классов и социальных групп общества[xxxii]. Обращаясь к результатам деятельности Л. Н. Тол­стого, крайне правые утверждали, что он своим учением превратил русский народ из «верующего, добродушного и простосердечного в дикарей, для которых нет Бога, ни царя, ни властей, ни родителей, ни семьи, ни нравствен­ности». «Проповедь Толстого, исказившего смысл славы Христа, есть, поистине, проповедь Антихриста. Он как дьявол посеял на Руси зло, и оно выросло до ужасающих пределов: вместо любви, истекавшей из учения Спасите­ля, извращение Его Святого учения посеяло среди людей ненависть и все исходящие из нее пороки и преступ­ность», — возмущалась черносотенная пресса[xxxiii].

С другой стороны, выступая от имени всех классов и социальных групп общества, в союзе с либеральной бю­рократией, интеллигенция пыталась убедить царя, что духовный строй народа изменился и народ перестал ви­деть в царе выразителя нравственного начала — правды, а видит в нем только начальство и барина. А раз так, то са­модержавие перестало быть нужным и лучше упразднить его[xxxiv]. Этой мысли следовал классик русской литературы Л. Н. Толстой, заявлявший в 1902 г. в письме Николаю II: «Самодержавие есть форма правления отжившая, могу­щая соответствовать требованиям народа где-нибудь в Центральной Африке, отделенной от всего мира, но не требованиям русского народа, который все более и более просвещается общим всему миру просвещением»[xxxv].

Черносотенная пресса указывала, что, возвысившись над народом своей образованностью, русская интеллиген­ция приобрела такие черты, как хамское самодовольство, мещанское высокомерие и презрение к своему народу[xxxvi]. Характерной ее чертой являлось отсутствие к себе крити­ческого отношения при наличии огромного числа поро­ков, главным из которых была признана гордыня. Обра­щаясь к Л. Н. Толстому, черносотенная пресса с сарказмом писала об истоках рождения новой религии: «…просто из любопытства, взявши в руки в первый раз Евангелие и прочитавши в 5-й главе от Матфея слова Спасителя: "не противьтесь злу", вы ничтоже сумняшеся, помыслили собственное евангелие с заповедями, во главе которых по­ставили вышеозначенную заповедь, — "о непротивлении злу"»[xxxvii]. При этом указывалось, что вся предшествующая жизнь новоявленного пророка была далека от церковной чистоты: «А вы сами же в своей автобиографии признава­лись, что молодость свою провели в плотских пороках, а Евангелие до старости и в руках даже не держали. Откуда же могла взяться у вас Божественная, богопроповедническая премудрость?»[xxxviii].

Исследователь русского консерватизма А. В. Репников отмечал, что представители консервативного на­правления русской философии видели причину смуты в слепой самоуверенности интеллигенции, ее неспособно­сти подчиняться законам жизни, но в стремлении пере­краивать их по-своему, нежелании учиться у народа, но учить народ, а также в недостатке «серьезно выработан­ных умов в образованном классе, вследствие чего вся ум­ственная работа этого класса отличается очень невысо­ким качеством»[xxxix].

Как и консерваторы[xl]черносотенцы невысоко оце­нивали деловые качества претендовавшей на управле­ние государством русской интеллигенции. Проведенный ими сравнительный анализ деятельности законодатель­ных учреждений образцовых «демократий» того време­ни — Англии и Франции выявил следующее. Если во французском парламенте преобладали представители т. н. «свободных профессий» — резонеры и политиканы, то в английском — представители деловых классов — земледельцы, промышленники, торговцы. В результате Англия, несмотря на многие неудачи, с непоколебимой твердостью вела свою внешнюю и внутреннюю полити­ку, не зная серьезных потрясений. Не в пример ей Фран­ция представляла собой очаг непрекращающейся острой политической борьбы, на почве которой разыгрывались то «травля националистов, то панамский кризис, то дрейфусиада, то преследование католицизма, то доносы в армии!.. С Англией считаются народы всего мира, к ее голосу все прислушиваются, зная, что за правительством стоит весь народ. Франция же должна сама дрожать за свою неприкосновенность и даже за свой государствен­ный строй. Беспрерывные смены министерств, не имею­щих прочной опоры, — это последствия теоретического переустройства государства с адвокатами во главе…», — писала в июле 1907 г. газета «Русское знамя»[xli].

Крайне правые прогнозировали, что при получении кадетами власти российская государственность будет разрушена, так как ее члены не только являлись носите­лями рожденных в иных социокультурных условиях идей и концепций, но и не обладали необходимыми деловы­ми качествами. За восемь лет до февральских событий 1917 г. черносотенная пресса предупреждала: «Когда такие люди, как Милюков, получают власть, они своим космо­политизмом наносят величайший вред тому государству, которое имело неосторожность допустить их ко власти»[xlii]. В обращении к правительству состоявшегося в ав­густе 1915 г. в Саратове совещания представителей монархических организаций указывалось: «Правительство не имеет права передавать благополучие русского народа и будущность России в руки людей беспочвенных, от наро­да оторванных, не понимающих его миросозерцания, все­ми силами добивающихся навязать несвойственные ему, а значит — вредные для него формы правления. Такими людьми являются большинство нашей интеллигенции, не могущих даже своих дел устроить как следует, а только управлять государством…»[xliii].

Неспособность либеральной интеллигенции к госу­дарственному устроению на примере кадетской партии подчеркивал в своей записке на имя царя член Главного совета СРН А. А. Римский-Корсаков, указывая на ее вну­треннюю противоречивую природу: «Наиболее сильной и деятельной является партия кадетов, ведущая на поводу все остальные; но если приглядеться к ней не в смысле писаных программ, а в смысле бытовых черт самого ее существования и последовательного хода ее возникно­вения, то придется признать, что эта партия сильна лишь своей слабостью. Нося название демократической, а сама по себе в составе своем чисто буржуазная, она должна была, не имея собственной почвы, принять навязанные ей слева лозунги народоправства и отрицания собствен­ности. Имея в составе своем значительное число так на­зываемых земских деятелей, владельцев земли, кадетская партия первым пунктом своей программы поставила от­чуждение земли, окончательное разорение собственных своих сочленов; конечно, руководители ее не были ис­кренни в этом случае и к этому вовсе не стремились, весь­ма охотно выпустив этот пункт из программы созданного и руководимого ими Прогрессивного блока, но не являет­ся ли это лучшим доказательством того, что они не верят в собственное свое самостоятельное существование и ищут сочувствия извне путем уступок и жертв; без этого сочув­ствия слева, без этих козырей из чужой, не ихней колоды карт кадеты есть не более как многочисленное сообще­ство либеральных адвокатов, профессоров и чиновников разных ведомств — и ничего более»[xliv].

Отрицательное отношение к интеллигенции базирова­лось на негативном влиянии, которое та оказывала на го­сударственные институты и органы местного самоуправле­ния, превращая их в очаги сопротивления монархической власти. В мае 1911 г. крайне правая пресса констатировала, что земские самоуправления в предреволюционный пери­од становились насадителями антиправительственных на­строений: «Самоуправления способствовали революции, пропуская в народ социалистические издания и крамоль­ных учителей, а интеллигентные руководители самоу­правлений старались внушить народу безбожие, непови­новение власти, презрение к власти и подготовляли таким образом аграрные беспорядки»[xlv]. Неспособность земской интеллигенции к ежедневной кропотливой созидательной работе проявилась в игнорировании возложенных на нее функций по обустройству быта населения на местах и по­стоянных попытках расширить собственные полномочия посредством ухода из-под правительственной опеки, что неизбежно подрывало вертикаль власти, создавая основу для формирования немыслимого при самодержавии дво­евластия: «Чтобы постепенно и более незаметно отделать­ся от правительственной власти… требуют… отдания в их руки переселенческого дела, уничтожения предельности обложения…»[xlvi].

Признавая важность и необходимость для дела государ­ственного строительства земских органов самоуправления, черносотенцы вынуждены были требовать существенного ограничения их прав только потому, что доминирующее положение в них заняли представители оппозиционных сил. «Земства основаны на выборных буржуазных нача­лах, представляют собою довольно сплоченную и всегда однородную массу с либерализмом умеренного характера, но все-таки с ярко выраженною тенденцией совершенной независимости в своих делах», — давала характеристику органам местного самоуправления правомонархическая пресса[xlvii]. Это подвергало смертельной опасности инсти­тут земского самоуправления, так как для нейтрализации исходящей от него опасности черносотенцы предлагали не допускать расширения их хозяйственной самостоятель­ности (запрет земских банков, уменьшение земских на­логов и т. д.), а также создание условий их материальной зависимости от правительства и государственного банка. В перспективе усиление властной вертикали должно было сопровождаться всемерным ограничением земского самоу­правления. Черносотенцы предлагали упразднить земские управы с сохранением губернских земских собраний как совещательных съездов о нуждах местного населения[xlviii].

Помимо отсутствия опыта в деле государственного строительства, неспособности к кропотливой, усердной и радетельной работе на благо страны крайне правые от­мечали и такую характерную черту социального портре­та русской интеллигенции, как безответственность: «Да ведь легко быть гражданином вселенной, что ни к чему не обязывает, чем верным сыном своей родины, что налага­ет массу обязанностей, вплоть до обязанности защищать ее до последней капли крови»[xlix]. В страстной борьбе за переустройство общества отсутствие социальной ответ­ственности интеллигенции проявлялось в нежелании про­гнозировать возможные последствия реализации их тео­ретических мудрствований на практике. Выдвигая свою религию непротивления, Л. Н. Толстой совратил на путь духовной и физической погибели сотни своих последова­телей. В частности, газеты сообщали о 7 тысячах адептов толстовской секты, которые переселились в Америку и, будучи одержимы верой, в зимнее время «босые и нагие путешествовали по американской пустыне навстречу гря­дущему Христу». Многие замерзли, другие тяжело заболе­ли и сошли с ума[l]. Черносотенная пресса так описывала результаты идеологически-разрушительной деятельности Л. Н. Толстого: «Тысячи крестьян, рабочих и прочих го­ремычных тружеников России брошены "художеством" нечестивого старца в объятия государственного бунта про­тив власти, против собственности, против податей, воин­ской повинности… Их секли кнутами, заточали в тюрьмы, вешали, ссылали. А злохудожник все продолжал безна­казанно сеять по Руси свои "художества" и воздвигал все новые и новые горы и холмы из окровавленных и изуродо­ванных тел!»

Русская интеллигенция не представляла из себя одно­родной по социальному положению массы. Социальная дифференциация проникла и в ее среду, разделив «образо­ванное общество» на высший и низший слои. Если в пери­од первой российской революции черносотенцы считали, что участие интеллигенции в смуте является результатом ее идейных заблуждений, то впоследствии они поняли, что каждый из указанных слоев преследовал свои эгои­стические цели. Высшим слоям образованного слоя толь­ко республиканская форма правления могла обеспечить прочное социальное положение за счет появления парла­ментских государственных институтов и замещения обра­зовавшихся вакансий после изгнания царской бюрокра­тии: «…сытые адвокаты, инженеры, доктора, профессора,журналисты весьма мало интересуются материальными стремлениями трудовых классов, которые им непонятны и которые они считают низменными, но зато видят свет в расширении штатов, в увеличении синекур, в услож­нении формальностей судопроизводства, в бесконечных постройках, в политических осложнениях, в отделении церкви от государства, в расширении всяких прав, конеч­но, при минимуме обязанностей и т. п. Это два противопо­ложных полюса. Одним нужен хлеб, другим всякие права без обязанностей»[li].

Незадолго до краха империи черносотенцы поняли, что высшие слои русской интеллигенции наконец обрели своего хозяина в лице крупной финансовой и промыш­ленной буржуазии, лоббирование интересов которой су­лило изрядный денежный куш. В обращении к правитель­ству состоявшегося в августе 1915 г. в Саратове Совещания представителей монархических организаций указывалось, что за спиной интеллигенции стоят «синдикатчики, бан­ки, разные промышленники и богачи, рассчитывающие при помощи подкупных и безответственных депутатов (членов Госдумы) издавать подходящие для себя законы для обдирания населения, как это мы видим во Франции, Америке и других парламентских странах»[lii]. Черносо­тенцы срывали с интеллигенции тогу выразительницы «воли народа», показывая, что за ширмой «свободы, ра­венства и братства» кроются вполне меркантильные инте­ресы буржуазии: «Банки и другие спекулянты будут всегда стремиться прижать и скупить за бесценок произведения земледельца; хозяева — дать меньшую плату служащему и т. д. Богатый класс, захватив власть через подставных и купленных членов Думы, никогда не позволит провести закон, который заставил бы их, например, щедро платить служащим, или не теснить зависимых от них, или, напри­мер, не спаивать народ, хотя это им и выгодно»[liii].

Крайне правые составили подробный социальный портрет и низшего слоя интеллигенции, чьи социально-психологические особенности были связаны с трудностя­ми социальной адаптации: «Малообразованные и мало­развитые люди и в силу этого редко достигающие сносного материального положения, эти полуинтеллигенты вечно ропщут на общество, не сумевшее оценить их несуществу­ющих талантов и качеств»[liv]. Неспособность добиться до­стойного положения в обществе бросала профессиональ­но непригодных недоучек в жернова революции в надежде компенсировать социальную неустроенность: «им терять нечего или… очень мало». Для некоторой части низшей прослойки интеллигенции революция стала профессией, дававшей возможность социализироваться в постоянной борьбе и обрести смысл существования. Они были радуш­но приняты в среду пролетариата, составив офицерский корпус революционной армии: «Выучившись говорить по "трафарету" митинговые речи... смутьяны легко повели за собой всю, так называемую, "сознательную", т. е. одурма­ненную и опоенную часть рабочих»[lv]. Провоцировавши­еся «полуинтеллигентами» многочисленные забастовки тяжело отозвались на экономике страны, приводя к разо­рению как предпринимательские слои, так и рабочих.

Очередным подтверждением непостоянства и пере­менчивости взглядов интеллигенции стало появление в 1909 г. сборника «Вехи», авторами которого выступили разочаровавшиеся в революции представители либераль­ного сегмента общественной мысли. Выход «Вех» конста­тировал раскол в либеральном лагере, авторы которого, по оценкам идеологов черной сотни, ослабляли оппозицию, «уменьшая до крайности таким путем ее шансы на побе­ду или, в лучшем случае, отдаляя ее момент и влияя на ее полноту»[lvi]. Либералы предприняли запоздалую попытку приватизировать патриотизм, который давно уже нахо­дился в руках у черной сотни. П. Б. Струве лишь «погладил еврея против шерстки, заговорил о "национальном лице" и "национальном отталкивании от еврейства", — язвила в мае 1909 г. правая пресса[lvii].

Авторы сборника «Вехи» вынуждены признать во многом правильную оценку русской революции, давае­мую их политическими противниками из крайне правого лагеря. Высказанное в сборнике покаяние черносотенцы оценили как половинчатое и неполное: «Они отстали от воров и не пристали к панам». Для утверждения на нача­лах традиционных ценностей сменовеховцам предлага­лось почитать изданные несколько лет назад правомонархические газеты. Сменовеховцев газета «Русское знамя» охарактеризовала как «бывших людишек», которые не столько изменили свои взгляды, сколько решили занять­ся политической коммерцией, найдя новых хозяев в лице правительства: «Людишки порвали с щедрым иудеем в надежде на безотлагательное получение казенного воспособления...» Черносотенная пресса отнеслась с презре­нием к подобной выходке сменовеховцев, предупреждая их, что «путь оппортунизма наклонен и скользок, ступив­шему на него недолго докатиться до дна, на котором нет места ширмам принципиальности и идейности и где нет удержу оголенному ненасытному властолюбию и наглому мародерству»[lviii].

Несмотря на вызванный сборником широкий обще­ственный резонанс, серьезного влияния на мировоз­зренческие установки русской интеллигенции «Вехи» не оказали. Это явно проявилось в отношении к крайне пра­вому сегменту политического спектра России, воззрения которого продолжали оцениваться как «человеконена­вистническая реакционная доктрина». Собственно, сама идеология крайне правого лагеря как воззрения традици­оналистской части населения России глубоко не исследо­валась. В частности, попытка Н. А. Бердяева в опублико­ванной в сборнике статье «Черная анархия» обратиться к рассмотрению правомонархической системы взглядов яв­ляла собой лишь набор уже известных критических штам­пов, которыми либеральная печать награждала крайне правых на протяжении всего периода их существования. «Русское знамя» писало: «Идея выставить СРН револю­ционерами справа или анархистами — не нова, и не го­сподину Бердяеву принадлежит честь ее изобретения, но г. Бердяев, непризнанный философ, выступает со своими злыми глупыми выходками под видом якобы не полити­ческого противника монархистов, а нравственного»; «Ни­чего нового в речах Бердяева нет, — но в них все старое, вся беспардонная ложь, посевавшаяся еврейской печатью против СРН, собрана в один фокус, — под который шу­лерски подведен "философский" фундамент. Возражать Бердяеву? Возражать шулеру, уличаемому собственными краплеными картами, — нечего»[lix].

Развязанный либеральной и революционной печа­тью моральный террор против черной сотни был весьма эффективным. В послереволюционное время православ­ная интеллигенция стала менее охотно вступать в край­не правые партии, а иногда и покидать их. Председатель Одесского филиала Русского собрания в сентябре 1909 г. в речи по случаю годовщины отдела вынужден был отме­тить: «Самый позорный факт в жизни "Русского собра­ния" — это бегство из него профессоров»[lx]. Степень третирования в либеральной прессе носителей традиционных взглядов достигла такого масштаба, что вынудила лидеров черной сотни прибегнуть к угрозам: «…будет резня. Слы­шите, бывшие люди: резня между нами и вами. И не по нашей вине: вы ее накликаете, вы сеете ненависть к нам, а когда мы предлагаем вам, оставив демагогию, перейти на почву спокойных объяснений, — вы отказываетесь под предлогом отвращения к нам»[lxi].

Крайне правые знали, о чем говорили. Обращаясь к фактам массовых избиений представителей образованных слоев в октябре 1905 г., черносотенцы указывали на то, что простым народом русская интеллигенция не воспри­нималась как носительница его мировоззрения и культуры[lxii]. По мнению историка Л. В. Селезневой, российские либералы знали культуру и быт русского народа «пожа­луй, в меньшей степени, чем опыт иностранных демократий»[lxiii], а потому «вольно или невольно экстраполировали на практически всю нацию свой менталитет, вынуждены были адаптировать классическую теорию либерализма к российской реальности, свою систему ценностей, в кото­рой доминировали свобода личности, возможность само­реализации и совершенствования»[lxiv]. В противостоянии с оппонентами правомонархисты не столько настраивали низы общества против образованных слоев, сколько кон­статировали факт враждебного к ним отношения. В годы между двумя революциями черносотенцы предупреждали интеллигенцию, что, заигрывая с революцией, она «гото­вит себе петлю...»[lxv]. Утверждалось, что если интеллиген­ция не пересмотрит своего негативного отношения к ба­зовым ценностям русской цивилизации, то наступившая передышка закончится новым социальным взрывом, в ходе которого первой жертвой революционного террора станут именно образованные слои общества.

Крушение монархии и последовавшие за ней события отчасти показали правоту предсказаний черной сотни. По следам революционных событий 1917 г. один из оппонен­тов правомонархистов из либерального стана П. Б. Струве сделал запоздалое признание: «Русская революция оказа­лась национальным банкротством и мировым позором — таков непререкаемый морально-политический итог пере­житых нами с февраля 1917 г. событий. Между тем один из замечательнейших и по практически-политической, и по теоретически-социологической поучительности и зна­чительности уроков русской революции представляет от­крытие, в какой мере "режим" низвергнутой монархии, с одной стороны, был технически удовлетворителен, с дру­гой — в какой мере самые недостатки этого режима коре­нились не в порядках и учреждениях. Не в "бюрократии", "полиции", "самодержавии", как гласили общепринятые объяснения, а в нравах народа или всей общественной среды, которые отчасти в известных границах даже сдер­живались именно порядками и учреждениями»[lxvi]. Русской либеральной интеллигенции понадобилось пройти боль­шой путь, чтобы признать правоту предсказаний их поли­тических противников из крайне правого лагеря, сделан­ных задолго до революционных потрясений.